Курсовая работа
Петр Плонин
Как-то на днях, разбирая свои бумаги, я натолкнулся на две ученические тетради. На одной из них была надпись: Курсовая работа Плониной Н.Ю. Вчитываясь в хорошо знакомый почерк жены, я понял с первой страницы, что собеседницей её являлась моя мама Плонина (Гринёва) Пелагея Петровна. Жена Наталья Юрьевна, закончила в свое время Филологический факультет Ивановского государственного университета по специальности: русский язык и литература. Предмет, по которому выполнена Курсовая работа, назывался: диалектология. Я подумал, что будет интересно не только мне, как бы услышать живую речь моей мамы, родом из Кадомской волости, Рязанской губернии. Она родилась по новому стилю 30 апреля 1912 года и впитала в себя всю народную мудрость ( к ней ходили за советом даже мужики, и в деревни её звали царь-баба), и конечно народную речь. Так, без изменений, в транскрипции, я осмелюсь, подать вам черновик этой Курсовой работы.
[ Я рыдилась отчча пыминали три нидели. Ждали мальчишк, а я девчка вывылись. На кой я нужна – третий дефка. Мама выдавая. Типерьчь мама вздумыла замуш выхадить. Там чтыри дефьки – пятый паринь. В дьвянацатым я радилысь. На кой я нужна. Миня пымирать был укладвыли, а умерла т шесть лет дивчонка – Машкуй звали. Мам вышла замуш – бабушка, дедушка тама, читыри дефьки, ды нас двух привяла. Эт вить шисьтира. Бабушка-т ладн, ни абижала, а дедушка так абижал, ходу ни давал мне. Так и щыпал и щыпал миня. Как се равно заиц. Тут нимношк стала вызрастать ищо боли нинавистывать стал. Работа тижолыя. Хлебушка ни давали как папала исьть. Чтыб вот посли абеда ды где-нибуть найтить бы паисть. Тада ни толькы что. За стол сядишь – кроми дедушки ни трош, ни атрешь сама матри. Сам распырижалси. Палинка плакыла адин рас какой-т был празьняк, хлебушка прасила, а он мяса крашил, а я взяла ножик другой лижил, ды атрезыла ей, пираги бывал пикли вить он как этэт ножик-ты, хватят мне все пальцы абрезыл, пряма во щы. Щы жирныя были, пряма во щы крофь пытякла. Ягор Василич как схватят яво за грутки. Ни радной брат. – Ты бросишь издяваца!
- Краул, миня душут!
Много случаив бальных было. Акулина Пятровна – симья-т была бальшая, сядут бывал обедыть ,иль там, ужиныть-т, дитей рысажают, а сами стайма вакрук. Она с панятиим уш была. А их многа: два нирадных братий было. Ни пирищытать. А я т, пыглупеи была. Миня вось дедушка ни звал никак, либ кысаглазыя, либ пыбярушка, либ саплифка. Никада, чтыб там назвал так как-нибудь бы. Уш бальшая стала, он стал ищо больши. Мама тольк адна радная была. Все чужии. Адин рас уж мам нылила мне в посный день мылака маненькыю кружичку была сининькыю, как сичас ны ниё глижу, он нас выгнул. Мам сё вапила, атец смирный был. Он нябижал ыё. Ну чо са цом сделашь. Он атец яму. Вот адин рас Ягор Василичь паслал миня ны пыталок, махорку т ни пыкупали – курили сымасат – табак т. А лесниця была каротинькыя какая. Я палезла ны пыталок. Ну и гыварю: - Там ни хадити, куль двяри, я лазила ны пыталок. А он, рас яму эдык сказали, яму и Бог дал. Он и давай дьверь-т атварять. Я: - дедк, дедка, я падыю, падыю! А он ищо шире атварят, и да тех пор атварял, как я грохнулысь! Вот апять Ягор Василич учыпил яво. То и дело дрались Ягор Василич и дедушка. Патом помню, адин рас пашли зы гарохам все дивчонки, ну и я пашла. И как сё равно он тут как тут. У няво клюшка была. И, наверно бижал за мной киломитрых куль дьвянадцыти бижал. Я чиредь лес на пчэльник туды по лису и он сё бижал за мной трюхал. Уш там зыбралась в кусты и сё плакыла. Лет восимь мне было, или куль дивити. Этьких случаив многа было. Он вообще озорнущый был. Ежель кто зы вадой с мачальнуй виревкуй ны калодись на наш, он всю вядро изамнет, пляшит на нею. И вядро закинят. Работы было многа. Работыла я тижало. Работника не была. Издевались крепко ныда мною. Как назло расла быстро. Тринацыть лет уже сваты сватыть стали. Отдыли пол гыда шашнацтава уж за муш. Спасиб мужик хароший папалси. А то б зосмуравила б.
Дедушк Барис никак ни звал миня воси путем. Вот бывал плясать выдишь, а он – пиридразнивать. Зади нарду будит шмыгать. Госпыди, какую жизнь пиржыла. Пымануть нечьева. Тут пылтара годика прожили мы – аддилили нас. Мне т уж я низнай сямнадцтый пашол иль нет? И он т, малодинький. Он з дисятыва, я з дьвянацтыва. Купили сибе домик-та на слом. Стали яво ламать, у няво три стяны на сени ни вышла. Он и лапатки тешат и латки делат ны базар в Сасыва вазили та всё. Капейки где достать? Негде было- щы идиналична пожили. А патом в калхос. Адин гот мы идиналична пожили, как аддилили нас, в калхос вашли. Лошыдь сдали. Всю сбрую. Патом дитишки стали умирать. Апять жизьни ни было. Тут вайна. Бисканешные беды.
Палинку в вайну спасла (Полинка – мамина племянница). Масьлиницу прывадили. В чыстый пытидельник пашла на дольцых катаца и улитела в радник, в калодиць-та. Лизавета в акно кричыт:
- Ой, Полька! Ой, Полька!
Я выбигла впиред был, упала. Кума Варька (мама Полинки) пабегла черизь миня пирипрынула. Там узинькыя трапинка была и, к калоццу. Пыдбягат – Польки т нету и убяжала обратна. Я пыдбягаю, думыю, ды уж и эт ни жизня. Митя у миня помяр (старший сын, ему было около 4 лет), муш прапал (на фронте в первый месяц войны в 1941 году), Маша (младшая дочь около 2 лет было ей) ищо раньши в триццыть шаштом году умярла. Ну и я туды. Мая мам пыдбигат – миня нету. Дьве Польки сидим в колоццы. Ни видать никаво, лёт. И убегли (мама Полинки и бабушка Полинки). Видиш как? Вить рази б ат калоцца бижить што ль б нада? А ани убегли к свату Кандрату. А сверху т он (родник-колодец), подрубленный был, а там багачи был калодиць-та. Широкый какой там-т. Ой, я думыла светприставления. Нигде и стянок нету. Патом уш ущупыла иё. На гылыву пыдняла к сибе и в дыру т, ни лезим. Уж видь узинькый, толькы узкые видро лезла. Кричу: - Краул! Никаво нету. На речки спасиб мыли. Они жы дваюрныи сестры мне даводюцца. Ани пыдбижали. Вытшыли иё, хатели класть, гыварю ни кладити, качайти, миня т уш нинада. Патом и кума Варька прибегла и мама. Стали иё качать. Она руками как схляснула, три раза, то ны груде, то ат груде и, как зыарет: - Ой, мам, я где? Сё т ки асталысь ум т у ниё. Ну и пынисли. Патом миня стали вытаскивать. Вот вытищили миня. А у миня т чэшицца всё. А ветир был, марос. И двай миня Прасковь Михалывна трать дёгытям. Натирала всё дигатьком миня. Ни балела. Ни знай пымагло, ни пымагло? От сичас ходят всё па мне колики ть, можит за эта. Пирижитках многа.
Патом, видишь, вот згарели в пиддисят пятым в дикабре месицы. А сичас вот жизнь что ль эта. Адин стон ныдаел. Атец ни пымагат вофся. Одна как хочишь, так и треписси.
Шла вайна ищи. Ани днем пришли, эти мужики. Дизиртиры ли ани, кто ли Бох их знат, кто ани. Вот спрасили паабедать. Ну а чаво абедыть было – картошка. Я им нылила щы, пыкармила. Они гыварят Каловинскыва рыйона. Эткыва я гыварю и знать ни знаю. Ну и пашли в лес. Дарогу-т вон пускай, ежели на Сасыва – туды. А ани ни пашли туды, а в лес пашли. Типерь, нимножка згадя, смеркнулысь. Сабака прям как набросилысь туды, к Лизавети (Елизавета жила в крайнем доме у леса). Я в акно пыглидела – ани идут. Прям лигли на снег и палзут. А сабака к ним пыдбижит, брешит, брешит, патом на акно к нам, прыгнит и скулит. Я пысматрела, стучу туды к Андрюшки зы стяной. Вот так и так, гварю, энти, каторыи днем прихадили, ани пашли с сумами т. А зрения харошая тады была. Ну ани взяли ружьё изломыныя и с сабакуй и пуймали их. А ани абкрали там, в Мардовии и ищо хатели наверна. Ни паверили, чты сабака ни прапустет.
Вот лигли спать. Врас шум. Ой, волки-ти. А я рыстирялысь, чито ны дваре шум. А у нас скатины было многа. Андрюшкина карова, бык, наша карова, два телка, мишьки Павлушкина офцы, двор бальшой был. Вот я рыстирялысь, напужалысь, окны раскрыла все, ну, накой вот я их аткрыла? И дьверь аткрыла, туды ухват кинула. Придсядатиль у миня жил. Он лижит, как борыв ны кравати. Я гварю: - Дядь Вась, волк убижит, уш типеря зажигай фонарь. А он сыфскачил и пашел ны калхозный двор, как я пры вылка-т сказала. А сабаку и пусьтил на двор-та. Анна как вбегла, как каровы иё згрудили, ана ка мне жмёцца. А каровы ны миня. Я кричу нидурникуй. А мене слышут все, никто ни выбигат ка мне. Тут мене Лизавета кричит. Я гварю, у миня авцу зарезыл кто-та. Ана ныд крыльцом стаит и крофь брыжжит. Тут уж дядя упакойныва мужа пришол. Чо у тя тут? Вот, я гварю. И три раза эдак зыбиралсе на двор.
Ны быке рас тётки драва пывязла. А зимле т, где растаила, где нет, а ны тилешки. Он у миня взял и лёк, и лижит. Я иво кылатила, кылатила. Типерь я горивилысь - аблыкатилысь и давай вапить. А мушшина ззади идет думыл я валка баюсь, он уш видел яво. А бык фстал и пашол. Я думыю давно над бы зывапить. Пашол, пашол. Мне над бы итить и итить, а я: ой, тапор ни абранилсе ли, рванул бык кык здорва воз-та. Я на энту сторону –т зыбягаю, а он, волк-т, как прынит, прям шчас ны няво глижу. Зубы аскалиные, ношки тонинькии. Как, волк-т, убижал, он апять лёк бык-т.
Ягор Ягорыч касил. Я пынясла яму абедыть. А он:- ды рази я стану, рази я галодный! Ну и я пашла назат. Иду, иду. Прык, прык, прык мидьветь пы листочкым. Толстый такой. Я пытихоньк прашла и два киломитра скрозь бижала бягом. Прибягаю дамой, гварю: - дядь Выривон, мидьвидя видила. Он адергиват: - ишщо никаму ни гывари! Я гыварю, ну как ны карьтинки мидьвижонык. Ну и мне ни паверили. Тут, уж как пуймал сасноский адин мужик мидьвижонка. И азравал он. Карова какая ни придят, сыбираюцца мужики, садяцца на лышадей и вирьхом едут искать. Как на фроньти. Касил я там, где никто ни касил. Лышадей пустили туды – ани убижали. Храп паднили и убегли, а сена харошия. Вот атец миня туды привес. Ани работыют, а я кашу. Стаю – ни слыхать. Как стану касить – шум ужасный. Дажи как зимля зыдражит. Я туды- суды – глять, ни где ни вижу. Как стану касить – такой шум ужасный, хворыст что ль? Тут я дыкасила – там три логвищы. И я убижала. Тут Рыжаство Быгародице пыдашла. Мы картошку рыть пашли с Нюркуй – сасетка была. А сена атец увёс. Никто ни пыпадался яму. Вот мы с нею. Граза какая, граза какая. Хряпнет и хряпнет сё. И вот мне кажицца кады уш яво пуймали, кык думыцца, я эткыва видала. Кады убивать яво стали, он кусты сыбирёт как чэлавек и зыгародит сам сибя. Как зырычал – у нас в квартери был слышна. А народу было! Ни аднаво ни аставалысь, сматрели мидьвидя. И нам мяса дасталысь. Мяса харошия и вкусныя. Тады он многа зарезал каров.
Вот как я пры сваю жизнь нычинаю гыварить, внутре дражит всё, вроди азябла. Так вот згарели. Уйду бывала за хлебам вроди ни пириживаю, а дражу. Гварят чты серце весть какая. Када вайна началася я эту ночь тык я низнаю пряма. Куды б я убижала бы, нож в глотку запихала, такая таска, такая таска. Ну ладна мне-та, а Мити и был читвертоыму году. И вот он: мам, ты сьпишь?
- Нет.
- Ой, мам, как чтой-т ни ладна?
- Чтой т – я гварю – те, и над эдак яму сказать:
- Наш папанька прыгнет в ряку….
Вот и яму всё привиделысь. А картошку ищы я ни пысадила. Лисничыва хазяйка встретилысь Лен Ульянывна, я: какая мне таска, эт низнай куды децца. Ды что ж эт тибе? Картошку можит ни пысадила? Пасодим, нони абязатильна пасодим. Ой, нет, ни картошка. Ночкой вставала думыл капусту бык съест. Бык хадил там мирской. И ни капуста. Вся капуста цала, а таска нивынасимыя. А ани т уже знали. У них наушники были. Ани знают, чты вайна. И вот анна: пайдем па ягыды сходим са мной. Можит таска прайдет твая. И вот ходим. А ей хочыца скаазть и баицца. И гварит: Поль, а что ежили вайна начнецца, ты видиржишь? Я гварю, куды ж денисси, как мне щас тошна т, и никуды ни денисси, так и эта.
- Давай сядем, адахнем.
Ягыды сильныя, а мы сидим.
- Знашь, и хуть так, хуть эдык, се равно нада гварить тибе. Где твой муж (маминого мужа Варивона Павловича Паршина осудили за три месяца до начала войны 1941 года, за то, что он шил сапоги на продажу, и ему присудили принудительные работы на три месяца и тут же отправили на границу с Польшей, рыть окопы) там нычалась вайна, прям аттудыва, с этуй границы.
Ну, так ы ахнула! Всё прикратилысь и тарговля и всё. Ны Купырзани мы жили, за Юзгой. Патом пириехали сюды. И вот вайна. Горивылися. Работыла там, а жили здесь. Митя у миня тута. Осинь. Пять километрых пишком хадили. Рас иду, тямно-тямно. Иду пы дароги, и жучки-та свитлячки-та. Батюшки! Курили-ти? Пыпироска та валяцца. Пыпироски и пыпироски. Вышла ны прасек. Да сех пор помню. Тимно. Тимно. Налитела на валкох. Зубами скалют, тяфкыют. Я думыла сабаки. Как начли тяфкать. Куль пчельника. Я хатела пыбижать. У миня ноги патсеклись. Ды апять назат. Пришла дамою. Как платно белыя. А пот халодный, халодный, как пирит смерьтью. Ой, и забаялыся. Аш ноги патсеклися и ни разу ни аглинулыся, бигут за мною иль нет. Ну рызарвали ба. Митя асталси п сирата.
Ищо случай был. Маша манинькыя была. Пы грибы хадили мы. Сильным, сильным были. А ветир ,прям рвет осинкой. Лиса бижит пы дароги, а я взяла за дерива спрятылысь. Пы картинки знаю, чты лиса. А анна нюхыт, нюхыт и идет ка мне. Я как зыарю. А ана как тяфкнят и, как прыгнят и убижала. Крёсна: - Ты што Пилагея? А патом ани кричат, кричат, а я на грыбы напала, рву. У нас ежиль как сядишь, врас нарвеш два вядра. И вот ани манинькии чирныши грыбы. Ох, и врас миня чтой-т низнай: ой, как дыляко крычат миня и бросила рвать, ушла с этыва места. Толька голыву пыдняла и на эт места бирёза упала, ветрым уранила. Ох и плакыла я. О, эт у миня Маша была манинькыя. Пришла дамой и сё плачу. Кык асиратела б иё. И ныпужалысь. Прям ни пыднилась бы и ни дыхнула ни разу. Толстыя, толстыя бирёска. Вот ни быть сё таму наверна. Апять асталысь. Всё ни пиригваришь.
Всю жизьнь ни визёт мне, как рыдилась. Как сё равно бегат за мной бяда. Саседы маи ани на кино всё хадили. Вот сижу и гыварю, как эта ни ходют, ни жилеют дениг, два рубля. Ани услыхали. А жили мы в общижытии в симейном на Базе. Саседка пришла: - пайдем и пайдем. А на мне таска была, прост я ни знай, ни ныхажу месту. Прям вот пашла. Пришли за мною: пайдем, пайдем ны кино. А у миня Поля ушла ны кино. Я падумыла, а дед (мой отец Федор Егорович) гварит: - ступай, а то ка бы Полю т ни замяли, народу многа будят. Ох, как мне ни хателась итить. Тольк я вашла в клуп, казали журнал. Журнал ни пыказали и кричат уш: - пажар! Как выбигли ис клуба, заткнули дьверь народам, ни туда, ни суда ни прыбягут. Акно рыскалоли, в акно стали выбягать. Ну а я сразу ни падумыла, што мы гарим. Иду патихонька. А уш всё, и в акне полымь машат. Я стала кричать: - У миня симья згарела! Никаво ни вижу: ни мужа, ни дитей. Всё хачу сибя убить, зимля мерзлыя была, пятыва дикабря эт была. Мальчишки пыдбигают, пыдымают миня: - Тёть Поль, симья у тибя жива, симья жива! Я фстала, никаво апять нет, думыю миня абманывают. Прям сё упаду на землю грудью на мёрзлыю, кричу: - У миня симья згарела. Патом уж миня пывили. Нычавать никто ни приглашают. Было тошна. Патом какай-та мардовычка была тама, пригласила нас нычавать, а пыстилить у них нечава. Ну вот, мы лигли, а у миня был платок, и им адявались, хыладно было ны палу спать. Правда, анна взяла чакушку вина, мужу маму, он выпял, но он сё равно дражал месяц, наверна. Бил яго нидуг. Фершал падличыл яво. А хорошива скрось не было. Двацать лет он бальной был. Можить с этыва, можить ни с этыва, да и с фронту пришёл бальной, никудышнай. И вот дет (мой отец) спал с ними. Петя (я) спал с ним, а дифчонка (моя сестра Татьяна), спала в головах. Комныта тесная была. Она за падушкуй была. Он вынис (когда загорелось) Петю, яму пятый годик шол, а Тани – фтарой. И вынис и гварит: - Петя, стой тут, а то мы гарим, я пайду за валинками. А он гварит: - Пап, а Тань згарела? Он врас памить пытирял, ни можит иё найтить. Ана долга, долга гварила, что миня папа тянул за ношки долга, долга, а галофка стукыла по пылу. А полымя уш вафсю была. Кричали: - Тетка Пилагея, там куль клыдавой ваши падушки и пирина! А пашли туды – там ничаво уш нет. Сё украли. Так и ни нашлась. Ничаво нет. Утрым фстали, дажи руки вытрать было нечым. Никаких пыджигатилей ни нашли. Спирва гварили, шты ф третьим акне был свет, а патом уш гварили: вы втарым. Каво будишь искать. Сасетка у нас хадила, ну упакойникам сё читала, а маргушку зажгёт на печки, вот пузырёк и гарел у ниё. Фсё можить, ана пывалила этыт пузырёк, ды згарели? Ани тожи ничаво ни вытщыли. А саседы – углавая комныта, - ани фсё вытщыли. А как? Я низнаю. Атколи пыивилси агонь? Када ухадила я ф клуб, в лампи кирасин дашёл, а свет токам гарел – выключыли, и ухадила иво не было. Пычаму был пажар – да сих пор никто ни знаит. Ежили толька: Митька (мой сводный старший брат) рызвялси с жаною, а иво тесьть гварил в народи: вот у нас многа мяса нарезына, что Федыр Ягорыч паест типерь мяса. А он сказал, что ни придеца яму яво исьть. Ну так и пылучилыси, ни пришлось нам их исьть. Адин был девить мудох, адин девить с пылавиную. А патом уж жить было негди. Пызвала нас яво(моего отца) дваюрныя систра(Прасковья Михайловна). Комныта у них савсем малинькыя, их троя было с рибятенкым, где спать – нигди. Рибитишиык кой-как устроили, а самим негди. Я сидьма спала, ни ны палу места не была, нигде. Мальчишка зыбалел у них. Такое руганье поднили. А у саседых слышна была. На работу паехал муш сасед и рыссказал (моему отцу), чты плаха живет жана твая, как толька и терпит? Муш приехал за нами, увёс. Привизли дамой, у нас там печки не было, а холад, киричох, правд, нам дали, кантора, слажить печку. А тут кык нагрех Митьку в Армию брать. За што брацца низнай и бидната-та: ни дениг, ни хлеба, аткупить нечива. Правд, придешь в мыгазин, кто траяк, кто рубль даёт. Ну таки эти рубли были, прост душна ат них было, ат пыдаяния. Я настаивала, давай ни паедим. Там кынюховка была, давай будим кынюшить, краулить, кармить лышадей. Яму абидна пказалыся: дамой и всё. Дамой приехыли: ни калхос, ни чаво. В калхос я стала вхадить, миня ни принимают. Как он (мой отец) придет, дискать, то и тибя примям, а одну – нет. Так што пирижили ужас многа. Жизнь ни у фсех адинаквыя. А как у миня, ни встричалысь бы никаму. Всю жизьнь ни вязло. В лесхозе работал (мой отец). Лисничый приехал. Стал звать ны Быстрищу, дёгыть гнать яму. Там зарбытки бальшии. Там будит лекша. И так ищо глава ни сварила. Он (мой отец - Федор Егорович) гнал дёгыть, смалу нужна было заливать, вады таскать многа, я с ним работыла. Ну он (лесничий), гварит, чаво вам писать на дваих? Ды, ну пиши, на аднаво, сё равно в адну симью. А пра пеньсию ни слыхать было. Ну и ныписали на аднаво, а я асталысь ни при чом. Луга дали нам. Скатины кольк хош диржи, но силы-ты ни было у нас диржать. Дали луга, и там реки, реки, азёра, нипрыхадимыи миста. Ряка глубокыя, мост дыляко. Тут ижжали на лотки. Паехыли: падруга к мужу и я, визём абет, правд ис хлеба было там очень плоха. И сами пикли, выпякали. Мальчишка нибальшой нас пирвазил. Прозвища была у няво Мыладец. Спасиб, я ни взяла Петю (меня), малинькый был. Ох, как плакыл, кричал: - Миня вазьми! Тольк атъехыли ат берига, лотка хлибанула, и мы тоням. Липёшки паплыли, лошки паплыли, кафейник с мылаком паплыл. И мы барахтымся. За куст уцыпилысь я. Зять (Петр Яковлевич Хомягин) са мной ехал. Плох я плавыла, но сё-тки барахтылыся. А пацан етыт, ево Петька бирёк. Как он будят на дно, он яво вверх тылканёт. Он яво спасал. Видит я барахтыюся. Платок у миня паплыл. Фёдыр Ягорыч сидит у миня там на бирягу. Ну, гварит, пытанули наши: вон лошка наша плывёт, кафейник. А мы тут атряхнулися мокринькия и пашли чиризь мост. А вот пычаму б нам, как таво ни абайтить. А пришлось сё равно. Так всю жись, куда ни пайти, кругом адны беды. Так прост жили. Свиней ни заганяли, астаюцца ани куль крыльца, спать пыд крыльцом. У каво овцы придут ис стада, ляжут фси кучкую пад сасной. Сена лишния у нас кынфискавали. Агароды были за речкую. Там и грыбы, и рыба, и скатина. Мы были посли пожару. Я адна зыматалыся. Вясной лес гатовили. Была работа: шишки адин мужик сушил, а мы сабирали энти шишки сасновыя.
Адин рас я пажарила мухамор, чтобы мух травить, аставила на стале в тарелки, а сама на работу ушла. Рибятишки спали. Мухамор аставила на стале. Прихажу, а Петя (я) у миня гварит: - я съел пенку, ни бяда? Вижу, мухамора на пылавину нету на тарелки. Спрашиваю: - ничаво ни балит? Он – нет, толька голофка кружицца.
- Пей мылако, пей мылако!
Он глазёнки вытаращил:- што такоя, то мам гварила, чты все вмести будям пить, а тут силуй зыставлят пить?! Ну ничаво. Яво тут шершни искусали, у няво за эта ищо глава балела. ( Хорошо помню, этот случай с мухомором. Мама его тогда так прожарила на сметане, чтобы он был наиболее привлекателен для мух, что я съел и не отравился)].
К автору обратился один из читателей с просьбой о переводе выше приведенного текста на всем понятный язык (без транскрипции). Считаю, что просьба вполне уместна и нахожу нужным её исполнение.
«Я родилась (мама родилась в Вознесеновке, Кадомского района), отца поминали – три недели, как он умер. Ждали мальчика, а я девочка родилась. На кой (зачем) я нужна – третья девка. Мама вдовая. Теперь, мама вздумала замуж выходить. Там четыре девки – пятый парень. В двенадцатом я родилась (мама Плонина, в девичестве Гринева, Пелагея Петровна родилась по новому стилю 30 апреля 1912 года в Кадомской волости, Рязанской губернии). Зачем я нужна? Меня помирать было укладывали, а умерла то шести летняя девчонка – Машкой звали. Мама вышла замуж – бабушка, дедушка там, четыре девки, да нас двоих (Пелагея Петровна и её старшая сестра Акулина Петровна) привела. Это ведь шестеро. Бабушка-то ладно, не обижала, а дедушка так обижал, ходу не давал мне. Так щипал и щипал меня, как все равно заяц (траву щиплет). Тут немножко стала подрастать, ещё больше ненавидеть стал. Работа тяжелая. Хлебушка не давали, как попало есть. Чтоб вот после обеда, да где-нибудь найти поесть. Тогда не только что, за стол сядешь – кроме дедушки не трогай, ни отрежь, сама, смотри. Сам распоряжался. Полинка плакала один раз, хлебушка просила, а он мясо крошил, а я взяла нож, другой лежал, да отрезала ей. Пироги, бывало, пекли ведь. Он как этот нож-то выхватит, мне все пальцы обрезал, прямо во щи, щи жирные были, прямо во щи кровь потекла. Егор Васильевич, как схватит его за грудки. Не родной (мамин) брат.
– Ты бросишь издеваться?
- Караул, меня душат!
Много случаев больных было. Акулина Петровна – семья –то была большая, сядут, бывало обедать или там, ужинать, детей рассадят, а сами стоят вокруг. Она с понятием уж была. А их много, двоюродных братьев было. Не пересчитать. А я то поглупее была ( в смысле поменьше). Меня совсем дедушка не называл никак, либо косоглазая, либо побирушка, либо сопливка. Никогда, чтобы там назвал так как-нибудь бы. Уж большая стала. Он стал ещё больше. Мама только одна родная была. Все чужие. Один раз уж мама налила мне в постный день маленькую кружечку, была синяя такая, как сейчас на неё гляжу, молока. Он нас выгнал. Мама всё вопила. Отец (не родной) смирный был. Он не обижал её (мамину маму – Марфу Сергеевну). Ну что с отцом сделаешь, он отец ему.
Вот один раз, Егор Васильевич, послал меня на потолок: махорку-то не покупали, курили самосад, табак-то. А лестница была коротенькая такая, я полезла на потолок. Ну и говорю: - Там не ходите около двери, я лезу на потолок. А он – раз ему так сказали, ему и Бог дал. Он и давай дверь-то отворять. Я: - Дедушка, дедка, я падаю, падаю! А он ещё шире отворять. И до тех пор отворял, как я грохнулась! Вот, опять, Егор Васильевич уцепил его. То и дело дрались Егор Васильевич и дедушка.
Потом, помню, один раз пошли за горохом все девчонки, ну и я пошла. И, как всё равно (подглядывал), он тут как тут. У него клюшка была. И, наверно, бежал за мной, километров около двенадцати, бежал. Я через лес на пчельник, туда по лесу, и он всё бежал за мной, трюхал. Уж там забралась в кусты и всё плакала. Лет восемь мне было, или около девяти. Таких случаев много было. Он вообще озорнущий был. Если кто за водой с мочальной веревкой на колодец, на наш, он все ведро изомнёт, пляшет на нём, и ведро закинет.
Работы было много. Работала я тяжело. Работников не было. Издевались крепко надо мной. Как назло, росла быстро. Тринадцать лет – уже сваты сватать стали. Полгода шестнадцатого отдали уже замуж. Спасибо, мужик хороший попался. А то бы замуравила (?) бы (замуровать – заделать наглухо в каменную кладку).
Дедушка Борис никак не звал меня правильно. Вот бывало плясать выйдешь, а он передразнивает, сзади народу будет шмыгать (ходить, волоча ноги). Господи, какую жизнь пережила! Помянуть нечего. Тут полтора годика прожили мы, отделили нас. Мне то уже, я не знаю, семнадцатый пошел, или нет? А он то (первый муж мамы Варивон (Илларион) Павлович Паршин) молоденький. Он с десятого года(1910), я с двенадцатого. Купили себе домик-то на слом. Стали его ломать, у него три стены, на сени не вышло. Он (Варивон) и лопатки тешет, и лотки делает, на базар в Сасово возили-то всё. Копейки, где достать? Негде было. Ещё единолично (вне колхоза, самостоятельно) пожили. Как отделили нас, в колхоз вошли. Лошадь сдали, всю сбрую. Потом детишки стали умирать. Опять жизни не было. Тут война. Бесконечные беды.
Полинку (мамина племянница Полина Андреевна Якунина, Филина в замужестве) в войну спасла. Масленицу проводили. В чистый понедельник пошла на донцах (доска такая, на которой отверстие, куда ставили гребень) кататься и улетела в родник, в колодец-то. Елизавета в окно кричит: - Ой, Полька! Ой, Полька! Я выбегла вперед сначала, упала. Кума Варька (мама Полины – Варвара Кондратьевна Якунина, Шлыкова в девичестве) побежала, через меня перепрыгнула, там тропинка (в снегу) была узенькая, и к колодцу. Подбегает, Польки-то нету. Я подбегаю, думаю, да уж и это не жизнь. Митя (мамин сын Дмитрий умер четырехлетним во время войны от скарлатины) у меня помер, муж (Варивон) пропал (без вести), Маша (мамина дочь умерла трехлетней) ещё раньше, в тридцать шестом году умерла. Ну и я туда (в колодец). Моя мама (Марфа Сергеевна Якунина, по второму мужу) подбегает, меня нету. Две Польки – сидим в колодце. Не видать никого. Лёд. И убежали (Варвара и Марфа). Видишь как? Ведь разве бы от колодца убегать, что ль надо бы? А они убежали к свату Кондрату (отцу Варвары). А сверху-то он (колодец) подрубленный был (сверху был деревянный сруб, внизу сруба не было), а там, богаче (просторней) был колодец –то. Широкий такой там-то. Ой, я думала: светпредставление, нигде и стен нету. Потом уж нащупала её. (Этот родник-колодец выкопал и выстроил Варивон Павлович – первый муж мамы. Потом уже за водой на родник стало ходить пол-деревни. Там была хрустально чистая и вкусная вода. Маму спасло то, что во время выкапывания колодца, Варивон наткнулся на большой валун. Камень был настолько большим, что он его не смог вытащить. И валун так и торчал из стенки колодца. И вот, когда мама нашла Полинку в темной воде в глубине колодца, она ногами уперлась в этот валун и только благодаря этому камню она смогла дышать и смогла поднять над своей головой Полинку в отверстие во льду. Если бы не этот валун, то обе Полинки утонули бы. А Полинку мама нашла на самом дне, она сидела скорчившись. Сруб был невысокий, и зимой был на уровне поверхности снега, потому и влетела в него Полинка. Стенки сруба каждую зиму обрастали льдом). Потом уж нащупала её. На голову подняла к себе и в дыру-то (во льду), не лезем, уж ведь узенький, только узкое ведро лезло. Кричу: - Караул! На речке (речка Юзга в десяти шагах от колодца), спасибо, мыли (обычно полоскали бельё в проруби). Они-то двоюродные сёстры мне доводятся. Они подбежали. Вытащили её (Полинке было лет 7 или 8), хотели положить на снег и вытаскивать меня. Говорю: -Не кладите, откачивайте её, меня-то уж не надо. Потом и кума Варька прибежала и мама. Стали её откачивать. Она руками как схлестнула, три раза: то на грудь, то от груди, и как заорёт: - Ой, мама, я где? Всё-таки остался ум (память) у неё. ( Надо добавить, что Полинка, видимо, от страха, когда влетела в колодец, замерла и не нахлебалась нисколечко воды). Ну и понесли, потом меня стали вытаскивать. (Мама, когда находилась в колодце, ещё подавала советы, как лучше откачивать Полинку, ибо все растерялись и не знали, что делать с девочкой). А у меня чешется всё. А ветер был, мороз! (Одежда на маме вся обледенела, пока дошла до дома). И давай меня Прасковья Михайловна тереть дёгтем. Натирала всё дёгтем меня. Не заболела. Не знаю, помогло или не помогло. Вот сейчас ходят всё по мне колики, может за это. Пережитков много.
Потом, видишь, вот сгорели в пятьдесят пятом (году) в декабре месяце. А сейчас вот, жизнь, что-ли, это? Один стон надоел. (Папа мой Федор Егорович болел, хворал, был инвалидом по здоровью с 1963 года: война, тяжелая работа в леспромхозе). Отец не помогает вовсе. Одна. Как хочешь, так и треплешься.
Шла война ещё. Они днём прошли, эти мужики. Дезертиры ли они, кто ли, Бог их знает, кто они. Вот спросили пообедать. Ну, а что обедать было, картошка. Я им налила щи, покормила. Они говорят: Каловинского района. Этого я, говорю, и знать не знаю. Ну и пошли в лес. Дорога-то, пусть если на Сасово – туда. А они не пошли туда, а в лес пошли. Теперь, немножко спустя, смеркнулось (потемнело). Собака прямо, как бросилась туда, к Елизавете (её дом был на краю деревни, у леса, а мамин дом тоже на краю, напротив). Я в окно поглядела – они идут. Прямо легли на снег и ползут. А собака к ним подбежит, брешет, брешет, потом в окно, к нам, прыгнет и скулит. Я посмотрела, стучу туда, к Андрюшке (мамин брат Андрей Васильевич с семьей жил через стенку, дом был пятистенным). Вот так и так, говорю: эти, которые днём приходили, они пошли с сумами-то. А зрение хорошее тогда было. Ну они взяли ружьё изломанное и с собакой, и поймали их. А они обокрали там, в Мордовии, и ещё хотели, наверное (деревня Старое Высокое, в которой мама жила тогда находилась на границе с Мордовией). Не поверили, что собака не пропустит.
Вот легли спать. Враз шум. Ой, волки? А я растерялась. Что на дворе шум. А у нас скотины было много. Андрюшкина корова, бык, наша корова, два телка, Мишки Павлушкина овцы, двор большой был. Вот я растерялась. Напугалась. Окна раскрыла все. Ну, зачем вот я их открыла? И дверь открыла, туда ухват кинула. Председатель у меня жил. Он лежит, как боров (кастрированный самец свиньи), на кровати. Я говорю: - Дядь Вась, волк, убежит уж теперь, зажигай фонарь! А он соскочил и пошёл на колхозный двор, как я про волка сказала. А собаку и выпустил на двор-то. Она как выбегла во двор, как коровы её сгрудили (собрались тесно вокруг собаки), а она ко мне жмётся. А коровы на меня. Я кричу нидурникой (очень громко). А мама, слышат все, никто не выбегает ко мне. Тут мама: - Елизавета! – кричит. Я говорю, у меня овцу зарезал кто-то. Она под крыльцом стоит и кровь брызжет. Тут уж дядя, первого мужа моего, пришел: - Что у тебя, тут? Вот, я говорю…. И три раза так волк забирался на двор.
На быке один раз тётке дрова повезла. А земля – то, где растаяло, где нет, а на тележке. Он (бык) у меня взял и лёг, и лежит. Я его колотила, колотила. Теперь, загоревала – облокотилась на тележку и давай вопить. А мужчина сзади идёт, думал я волка боюсь, он уж видел его (волка). А бык встал и пошёл. Я думаю, давно надо бы завопить. Пошёл, пошёл. Мне надо бы идти и идти (волк в это время шёл по другую сторону тележки, бык его боялся и шёл быстро), а я: - Ой, топор не обронила ли – рванул бык здорово?! Я на другую сторону забегаю, а он как прыгнет, волк-то, прямо, как сейчас на него гляжу. Зубы оскаленные, ножки тоненькие, волк убежал, он опять лёг, бык-то….
Егор Егорович косил. Я понесла ему обедать. А он: - Разве я стану, разве я голодный? Ну и я пошла назад. Иду, иду - прыг, прыг, прыг, медведь (медвежонок) по листочкам – толстый какой. Я потихоньку прошла, два километра сквозь лес бежала бегом. Прибегаю домой, говорю: - Дядь Выривон, медведя видела. Он одёргивает: - Никому не говори! Я говорю, ну, как на картинке медвежонок. Ну и мне не поверили. Тут, уж, как поймал сосновский один мужик медвежонка и озоровал он (медведь). Корова какая не придёт, собираются мужики, садятся на лошадей и верхом едут искать. Как на фронте.
Косила я там, где никто не косил до этого. Лошадей пустили туда, они убежали. Храп подняли и убежали, а сено хорошее. Вот отец меня туда привез. Они работают (делянка, на которой работал отец, была рядом), а я кошу. Вот, не слышно. Как стану косить, шум ужасный. Даже как земля задрожит. Я туда, сюда, гляжу, нигде не вижу. Как стану косить – такой шум. Ужасный. Хворост, что ли? Тут я докосила. Там три луговины. И я убежала. Тут Рождество Богородицы подошло. Мы картошку рыть пошли с Нюркой – соседка была. А сено отец увёз. Никто не попадался ему. Вот мы с нею. Гроза какая, гроза какая: хряпнет и хряпнет всё. И вот мне кажется, когда уж его поймали. Так думается я такого видела, тогда. Когда убивать его стали, он кусты соберёт, как человек и загородит сам себя. Как зарычал – у нас в квартире было слышно. А народу было! Не одного не оставалось дома – все смотрели медведя. И нам мясо досталось. Мясо хорошее и вкусное. Тогда много задавил он коров.
Вот как я про свою жизнь начинаю говорить, внутри дрожит всё, вроде озябла. Так вот сгорели…. Уйду, бывало за хлебом, вроде не переживаю, а дрожу. Говорят, что сердце – весть какая. Когда война началась я эту ночь, так я не знаю прямо. Куда бы я убежала бы, нож в глотку запихала бы. Такая тоска. Такая тоска. Ну, ладно, мне-то, а Митя был четвертый год ему. И вот, он: - Мам, ты спишь?
- Нет!
- Ой, мам, как что-то не ладно?
- Что –то, - я говорю, - тебе не так? И надо же ему так сказать: - Наш папанька прыгнет в реку! Вот и ему привиделось.
А картошку ещё я не посадила. Лесничьева хозяйка встретилась, Елена Ульяновна.
- Какая мне тоска, это я не знаю куда деваться?!
- Да что же это тебе? Картошку может не посадила? Посадим, сегодня обязательно, посадим.
- Ой, нет, ни картошка!
Ночью вставала, думала капусту бык съест. Бык ходил там мирской. И ни капуста. Вся капуста цела, а так тоска, невыносимая. А они-то уже знали. У них наушники (радио) были. Они знают, что война. И вот, она: - Пойдем по ягоды сходим со мной, может тоска пройдет твоя. И вот, ходим. А ей хочется сказать и боится. И говорит: - Поль, а что если война начнется, ты выдержишь? Я говорю: - Куда же денешься? Как мне сейчас тошно-то и никуда не денешься, так и это всё.
- Давай сядем, отдохнем.
Ягоды сильные, а мы сидим.
- Знаешь что, хоть так, хоть этак, всё равно надо говорить тебе: где твой муж, там началась война, прямо оттуда, с этой границы. (Первого мужа мамы, Варивона Павловича, по чьему-то доносу забрали, за то, что он шил сапоги на продажу и осудили на три месяца принудительных работ, перед самой войной и его отправили на границу с Польшей, рыть окопы).
Ну, я так и ахнула! Всё прекратилось и торговля, и всё. На Купырзани (Копрнь-Саньф) мы жили, за Юзгой, потом переехали снова на Старое Высокое. И война! Нагоревались. Работала там (на Копрнь-Саньф), жили здесь (на Высоком). Митя у меня тут. Осень. Пять километров пешком ходила. Раз иду, темно, темно. Иду, по дороге, а жучки-то,светлячки-то! (в темноте светились волчьи глаза). Батюшки! Что тут? Курили что-ли? Папироски что-ли валяются? Папироски и папироски! Вышла на просеку. До сих пор помню. Темно, темно! Налетела на волков. Зубами оскаливают, тявкают, я думала собаки. Как на всякие голоса начали тявкать. Около пчельника. Я хотела побежать. У меня ноги подсеклись. Да опять назад. Пришла домой, как полотно белая. А пот холодный, холодный, как перед смертью. Ой, и забоялась! Аж ноги подсеклись. И ни разу не оглянулась: бегут за мной или нет. Ну, долго они щелкали зубами. Разорвали бы. Митя остался бы сиротой.
Ещё случай был. Маша маленькая была. По грибы ходили мы. Сильные, сильные были. А ветер, прямо рвёт осиной. Вот два раза испугана была. Лиса бежит по дороге, а я взяла и за дерево спряталась. По картинке знаю, что лиса. А она нюхает, нюхает и идет на меня. Я как закричу. А она, как тявкнет, и как прыгнет, и убежала. Крёстная: - Ты что, Пелагея? А потом, они кричат, кричат, а я на грибы напала, рву. У нас если, как нападешь, враз нарвёшь два ведра. И вот, они маленькие, хорошенькие черныши, грибы такие. Ох, и враз, меня, что-то не знаю: - Ой, как далеко кричат меня! И бросила рвать, ушла с этого места. Только голову подняла, на это место берёза упала! Ветром уронило. Ох, и плакала я. У меня Маша была маленькая. Пришла домой и всё плачу. Как осиротела бы её! И напугалась. Прямо, не поднялась бы, и не дыхнула бы ни разу! Толстая, толстая берёзка. Вот не быть всё тому, наверно. Опять жива осталась. Всё не переговоришь.
Всю жизнь не везет мне, как родилась. Как всё равно бегает за мной беда. Соседи мои, они на кино всё ходили. (В это время мы жили на, так называемой, Базе, на территории Мордовии, это в лесу, между Соловьяновкой и Анаевским лесоучастком, но его тогда называли Митинский). Вот сижу и говорю: - Как это они ходят не жалеют денег, два рубля? Они услыхали, а жили мы в общежитии, в семейном бараке. Соседка пришла: - Пойдем, и пойдем! На мне тоска была, просто я не знаю, не нахожу места! Пришли. А у меня Поля (моя старшая сестра, которой было уже восемь лет), ушла на кино. Я подумала, а дед (мой отец), говорит: - Ступай, а то как бы Полю не замяли, народу много будет. Ох, как мне не хотелось идти. Только я вошла в клуб, казали журнал. Журнал не показали полностью, кричат уж: - Пожар! Как выбегали из клуба, заткнули дверь народом, ни туда, ни сюда не пробегут. Окно раскололи, в окно стали выбегать. Ну а я сразу не подумала, что мы горим. Иду потихоньку. А уже всё, и в окна пламя машет. Я стала кричать: - У меня семья сгорела! Никого не вижу: ни мужа, ни детей. Всё хочу себя убить, бросаюсь на землю грудью, а земля мёрзлая была, пятого декабря это было. Мальчишки подбегают, поднимают меня: - Тёть Поль, семья у тебя жива, семья жива! Я встала, никого опять нет, я думала, меня обманывают. Прямо всё упаду на землю, на мёрзлую, кричу: - У меня семья сгорела! Потом уж меня повели, туда, где муж был с детьми. Ночевать ни кто не приглашает. Было тошно. Потом какая-то мордовочка была там, пригласила нас ночевать. А постелить у неё нечего. Ну вот мы легли, а у меня был платок, я им одевалась, холодно было на полу спать. Правда, она взяла чекушку (четвертинку) вина, мужу моему, он выпил, но всё равно дрожал месяц, наверно. Бил его недуг. Ложку ко рту не мог поднести. Фельдшер (Федор Андреевич Апушкин) подлечил его. А хорошего сквозь (сроду) не было. И двадцать лет он (отец) больной был. Может с этого, может ни с этого. Да и с фронта пришел больной, никудышный. И, вот, тогда дети (я и моя младшая сестра Татьяна) с ним спали. Петя спал с ним, а девчонка спала в головах. Комната тесная была. Она (Таня) за подушкой была. Он вынес Петю, ему пятый годик шёл, а Тани – третий. И вынес, и говорит: - Петя, стой тут, а то мы горим, я пойду за валенками. А он говорит: - Пап, а Таня сгорела? Он (отец) вроде память потерял, не может её найти в горящей комнате. Она (Таня) долго, долго говорила, что меня папа тянул за ножки долго, долго, а головка стукала по полу. А пламя уж во всю было. Кричали: - Тётка Пелагея, там около склада, ваши подушки и перина. А пошли туда – там ничего уж нет. Всё украли. Так и не нашлось. Ничего нет. Утром встали, даже руки вытереть было нечем. Никаких поджигателей не нашли. Сначала говорили, что в третьем окне был свет, а потом уж говорили во втором. Кого будешь искать? Соседка у нас ходила по упокойникам, всё читала, а маргушку (лампадку) зажжёт на печки, вот пузырёк и горел у неё. Всё, может она повалила этот пузырёк, да загорелось. Они тоже ничего не вытащили. А соседи, угловая комната, они всё вытащили. А как? Я не знаю. Откуда появился огонь? Когда уходила я в клуб, в лампе керосин дошёл (закончился), а свет током горел (от электричества), выключили, и уходила, его не было. Почему был пожар – до сих пор никто не знает. Если только: Митька, развелся с женою, а его тесть говорил в народе; вот у нас много мяса нарезано, что Федор Егорович поест теперь мяса. А он (тесть) сказал, что не придется ему его есть. Ну так и получилось, не пришлось нам его съесть. ( Всё сгорело). Один (поросенок) был девять пудов, один девять с половиной. А потом уж жить было негде. Позвали нас его (отца) двоюродная сестра (Прасковья Михайловна, а жила она с сестрой Анной и у Анны был Сергей – сынишка маленький Тани ровесник). Комната у них совсем маленькая, их трое было с ребенком. Где спать? Негде! Ребятишек кое-как устроили, а самим негде. Я сидя спала. Ни на полу места не было, нигде. Мальчишка заболел у них (Сергей), такую ругань подняли. А у соседей слышно было. На работу (в лесу работали) поехал муж соседки и рассказал (моему отцу), что плохо живет жена твоя, как только и терпит! Муж (отец) приехал за нами, увёз. Привезли домой (на Старый Высокий), у нас там печки не было, а холод. Кирпич, правда, нам дали, контора (леспромхоз, где работал отец), сложить печку. А тут, как на грех, Митьку в Армию брать. За что браться, не знаю. И беднота-то: ни денег, ни хлеба, откупить нечего. Правда, придешь в магазин, кто трояк, кто рубль даёт. Ну, такие эти рубли были, просто душно от них было, эти подаяния. Я настаивала, давай не поедем. Там, (Анаевский лесоучасток, «Митинский») конюшня была, давай будем работать, караулить, кормить лошадей. Ему (отцу) обидно показалось: домой и всё! Домой приехали: ни колхоз, ни чего. В колхоз я стала входить, меня не принимают. Как он (отец) придёт, дескать, то и тебя примем, а одну – нет. Так что пережили, ужас много. Жизнь не у всех одинаковая. А как у меня не встречалась бы никому.
Всю жизнь не везло. Лесничий приехал. В Лесхозе работали. Стал звать на Быстрищи (в Мордовии), дёготь гнать ему. Там заработки больше. Там будет легче. И так ещё голова ни сварила (не сообразила). Переехали. Он (отец) гнал дёготь, смолу нужно было заливать. Воды носить много, я с ним работала. Ну он (лесничий) говорит, что вам на двоих записывать работу? - Да, ну пиши на одного, всё равно в одну семью. А про пенсию не слыхать было. Ну и написали на одного, а я осталась не при чём. Луга дали нам, скотины сколько хочешь, держи, но силы-то не было у нас держать. Дали луга, а там (вокруг Быстрищ) реки, реки, озера, непроходимые места. Река (Вад), глубокая, мост далеко. Тут переезжали на лодке. Поехали. Подруга к мужу, я взяла обед, правда из хлеба было там очень плохо. И сами пекли, выпекали. Мальчишка небольшой (помню прозвище у него было Молодец), нас перевозил. Спасибо, я не взяла Петю, маленький был. Ох, как плакал, кричал: - Меня возьми! Только отъехали, лодка хлебанула (зачерпнула) воды и мы тонем. Лепёшки поплыли, ложки поплыли, кофейник с молоком поплыл. И мы барахтаемся. За куст уцепилась я. Зять (Петр Яковлевич Хомягин, он жил на Соловьяновке, и приезжал помочь косить сено на Быстрищи) со мной ехал. Плохо я плавала, но всё-таки барахталась. А пацан этот (не умел плавать), его Петька берёг. Как он будет на дно уходить, он его вверх, толкнёт. Он его спасал. Видит я барахтаюсь. Платок у меня поплыл. Федор Егорович сидит у меня там, на берегу. Ну, говорит, потонули наши: вон ложка наша плывет, кофейник. А мы тут отряхнулись, мокренькие и пошли через мост. А вот, почему бы нам, как того, (сразу) не обойти. Пришлось всё равно. Так всю жизнь, куда ни пойти, кругом одни беды. Так просто жили. Свиней не загоняли, остаются они около крыльца, спят под крыльцом. У кого овцы придут из стада, лягут в кучку под сосной (это так жили на Быстрищах). Сено лишнее у нас конфисковали. Огороды были за речкой. Там и грибы, и рыба, и скотина. Мы были после пожара. Я одна замоталась. Была еще работа: шишки собирать. Один мужик сушил, а мы собирали.
Один раз я пожарила мухомор, чтобы мух травить. Ребятишки спали, ушла на работу, гриб оставила на столе. Прихожу, а Петя у меня говорит: - Я съел пенку, не беда? Я так и ахнула. - Ведь ты мухомор съел! Спрашиваю: - Ничего не болит? Он: - Нет, только головка кружится.
- Пей молоко, пей молоко!
Он глазёнки вытаращил, что такое, то мама говорила, что вместе будем пить, а тут силой заставляет пить. Ну, ничего. Его тут шершни искусали. У него поэтому ещё голова болела…».
Петр Плонин
Как-то на днях, разбирая свои бумаги, я натолкнулся на две ученические тетради. На одной из них была надпись: Курсовая работа Плониной Н.Ю. Вчитываясь в хорошо знакомый почерк жены, я понял с первой страницы, что собеседницей её являлась моя мама Плонина (Гринёва) Пелагея Петровна. Жена Наталья Юрьевна, закончила в свое время Филологический факультет Ивановского государственного университета по специальности: русский язык и литература. Предмет, по которому выполнена Курсовая работа, назывался: диалектология. Я подумал, что будет интересно не только мне, как бы услышать живую речь моей мамы, родом из Кадомской волости, Рязанской губернии. Она родилась по новому стилю 30 апреля 1912 года и впитала в себя всю народную мудрость ( к ней ходили за советом даже мужики, и в деревни её звали царь-баба), и конечно народную речь. Так, без изменений, в транскрипции, я осмелюсь, подать вам черновик этой Курсовой работы.
[ Я рыдилась отчча пыминали три нидели. Ждали мальчишк, а я девчка вывылись. На кой я нужна – третий дефка. Мама выдавая. Типерьчь мама вздумыла замуш выхадить. Там чтыри дефьки – пятый паринь. В дьвянацатым я радилысь. На кой я нужна. Миня пымирать был укладвыли, а умерла т шесть лет дивчонка – Машкуй звали. Мам вышла замуш – бабушка, дедушка тама, читыри дефьки, ды нас двух привяла. Эт вить шисьтира. Бабушка-т ладн, ни абижала, а дедушка так абижал, ходу ни давал мне. Так и щыпал и щыпал миня. Как се равно заиц. Тут нимношк стала вызрастать ищо боли нинавистывать стал. Работа тижолыя. Хлебушка ни давали как папала исьть. Чтыб вот посли абеда ды где-нибуть найтить бы паисть. Тада ни толькы что. За стол сядишь – кроми дедушки ни трош, ни атрешь сама матри. Сам распырижалси. Палинка плакыла адин рас какой-т был празьняк, хлебушка прасила, а он мяса крашил, а я взяла ножик другой лижил, ды атрезыла ей, пираги бывал пикли вить он как этэт ножик-ты, хватят мне все пальцы абрезыл, пряма во щы. Щы жирныя были, пряма во щы крофь пытякла. Ягор Василич как схватят яво за грутки. Ни радной брат. – Ты бросишь издяваца!
- Краул, миня душут!
Много случаив бальных было. Акулина Пятровна – симья-т была бальшая, сядут бывал обедыть ,иль там, ужиныть-т, дитей рысажают, а сами стайма вакрук. Она с панятиим уш была. А их многа: два нирадных братий было. Ни пирищытать. А я т, пыглупеи была. Миня вось дедушка ни звал никак, либ кысаглазыя, либ пыбярушка, либ саплифка. Никада, чтыб там назвал так как-нибудь бы. Уш бальшая стала, он стал ищо больши. Мама тольк адна радная была. Все чужии. Адин рас уж мам нылила мне в посный день мылака маненькыю кружичку была сининькыю, как сичас ны ниё глижу, он нас выгнул. Мам сё вапила, атец смирный был. Он нябижал ыё. Ну чо са цом сделашь. Он атец яму. Вот адин рас Ягор Василичь паслал миня ны пыталок, махорку т ни пыкупали – курили сымасат – табак т. А лесниця была каротинькыя какая. Я палезла ны пыталок. Ну и гыварю: - Там ни хадити, куль двяри, я лазила ны пыталок. А он, рас яму эдык сказали, яму и Бог дал. Он и давай дьверь-т атварять. Я: - дедк, дедка, я падыю, падыю! А он ищо шире атварят, и да тех пор атварял, как я грохнулысь! Вот апять Ягор Василич учыпил яво. То и дело дрались Ягор Василич и дедушка. Патом помню, адин рас пашли зы гарохам все дивчонки, ну и я пашла. И как сё равно он тут как тут. У няво клюшка была. И, наверно бижал за мной киломитрых куль дьвянадцыти бижал. Я чиредь лес на пчэльник туды по лису и он сё бижал за мной трюхал. Уш там зыбралась в кусты и сё плакыла. Лет восимь мне было, или куль дивити. Этьких случаив многа было. Он вообще озорнущый был. Ежель кто зы вадой с мачальнуй виревкуй ны калодись на наш, он всю вядро изамнет, пляшит на нею. И вядро закинят. Работы было многа. Работыла я тижало. Работника не была. Издевались крепко ныда мною. Как назло расла быстро. Тринацыть лет уже сваты сватыть стали. Отдыли пол гыда шашнацтава уж за муш. Спасиб мужик хароший папалси. А то б зосмуравила б.
Дедушк Барис никак ни звал миня воси путем. Вот бывал плясать выдишь, а он – пиридразнивать. Зади нарду будит шмыгать. Госпыди, какую жизнь пиржыла. Пымануть нечьева. Тут пылтара годика прожили мы – аддилили нас. Мне т уж я низнай сямнадцтый пашол иль нет? И он т, малодинький. Он з дисятыва, я з дьвянацтыва. Купили сибе домик-та на слом. Стали яво ламать, у няво три стяны на сени ни вышла. Он и лапатки тешат и латки делат ны базар в Сасыва вазили та всё. Капейки где достать? Негде было- щы идиналична пожили. А патом в калхос. Адин гот мы идиналична пожили, как аддилили нас, в калхос вашли. Лошыдь сдали. Всю сбрую. Патом дитишки стали умирать. Апять жизьни ни было. Тут вайна. Бисканешные беды.
Палинку в вайну спасла (Полинка – мамина племянница). Масьлиницу прывадили. В чыстый пытидельник пашла на дольцых катаца и улитела в радник, в калодиць-та. Лизавета в акно кричыт:
- Ой, Полька! Ой, Полька!
Я выбигла впиред был, упала. Кума Варька (мама Полинки) пабегла черизь миня пирипрынула. Там узинькыя трапинка была и, к калоццу. Пыдбягат – Польки т нету и убяжала обратна. Я пыдбягаю, думыю, ды уж и эт ни жизня. Митя у миня помяр (старший сын, ему было около 4 лет), муш прапал (на фронте в первый месяц войны в 1941 году), Маша (младшая дочь около 2 лет было ей) ищо раньши в триццыть шаштом году умярла. Ну и я туды. Мая мам пыдбигат – миня нету. Дьве Польки сидим в колоццы. Ни видать никаво, лёт. И убегли (мама Полинки и бабушка Полинки). Видиш как? Вить рази б ат калоцца бижить што ль б нада? А ани убегли к свату Кандрату. А сверху т он (родник-колодец), подрубленный был, а там багачи был калодиць-та. Широкый какой там-т. Ой, я думыла светприставления. Нигде и стянок нету. Патом уш ущупыла иё. На гылыву пыдняла к сибе и в дыру т, ни лезим. Уж видь узинькый, толькы узкые видро лезла. Кричу: - Краул! Никаво нету. На речки спасиб мыли. Они жы дваюрныи сестры мне даводюцца. Ани пыдбижали. Вытшыли иё, хатели класть, гыварю ни кладити, качайти, миня т уш нинада. Патом и кума Варька прибегла и мама. Стали иё качать. Она руками как схляснула, три раза, то ны груде, то ат груде и, как зыарет: - Ой, мам, я где? Сё т ки асталысь ум т у ниё. Ну и пынисли. Патом миня стали вытаскивать. Вот вытищили миня. А у миня т чэшицца всё. А ветир был, марос. И двай миня Прасковь Михалывна трать дёгытям. Натирала всё дигатьком миня. Ни балела. Ни знай пымагло, ни пымагло? От сичас ходят всё па мне колики ть, можит за эта. Пирижитках многа.
Патом, видишь, вот згарели в пиддисят пятым в дикабре месицы. А сичас вот жизнь что ль эта. Адин стон ныдаел. Атец ни пымагат вофся. Одна как хочишь, так и треписси.
Шла вайна ищи. Ани днем пришли, эти мужики. Дизиртиры ли ани, кто ли Бох их знат, кто ани. Вот спрасили паабедать. Ну а чаво абедыть было – картошка. Я им нылила щы, пыкармила. Они гыварят Каловинскыва рыйона. Эткыва я гыварю и знать ни знаю. Ну и пашли в лес. Дарогу-т вон пускай, ежели на Сасыва – туды. А ани ни пашли туды, а в лес пашли. Типерь, нимножка згадя, смеркнулысь. Сабака прям как набросилысь туды, к Лизавети (Елизавета жила в крайнем доме у леса). Я в акно пыглидела – ани идут. Прям лигли на снег и палзут. А сабака к ним пыдбижит, брешит, брешит, патом на акно к нам, прыгнит и скулит. Я пысматрела, стучу туды к Андрюшки зы стяной. Вот так и так, гварю, энти, каторыи днем прихадили, ани пашли с сумами т. А зрения харошая тады была. Ну ани взяли ружьё изломыныя и с сабакуй и пуймали их. А ани абкрали там, в Мардовии и ищо хатели наверна. Ни паверили, чты сабака ни прапустет.
Вот лигли спать. Врас шум. Ой, волки-ти. А я рыстирялысь, чито ны дваре шум. А у нас скатины было многа. Андрюшкина карова, бык, наша карова, два телка, мишьки Павлушкина офцы, двор бальшой был. Вот я рыстирялысь, напужалысь, окны раскрыла все, ну, накой вот я их аткрыла? И дьверь аткрыла, туды ухват кинула. Придсядатиль у миня жил. Он лижит, как борыв ны кравати. Я гварю: - Дядь Вась, волк убижит, уш типеря зажигай фонарь. А он сыфскачил и пашел ны калхозный двор, как я пры вылка-т сказала. А сабаку и пусьтил на двор-та. Анна как вбегла, как каровы иё згрудили, ана ка мне жмёцца. А каровы ны миня. Я кричу нидурникуй. А мене слышут все, никто ни выбигат ка мне. Тут мене Лизавета кричит. Я гварю, у миня авцу зарезыл кто-та. Ана ныд крыльцом стаит и крофь брыжжит. Тут уж дядя упакойныва мужа пришол. Чо у тя тут? Вот, я гварю. И три раза эдак зыбиралсе на двор.
Ны быке рас тётки драва пывязла. А зимле т, где растаила, где нет, а ны тилешки. Он у миня взял и лёк, и лижит. Я иво кылатила, кылатила. Типерь я горивилысь - аблыкатилысь и давай вапить. А мушшина ззади идет думыл я валка баюсь, он уш видел яво. А бык фстал и пашол. Я думыю давно над бы зывапить. Пашол, пашол. Мне над бы итить и итить, а я: ой, тапор ни абранилсе ли, рванул бык кык здорва воз-та. Я на энту сторону –т зыбягаю, а он, волк-т, как прынит, прям шчас ны няво глижу. Зубы аскалиные, ношки тонинькии. Как, волк-т, убижал, он апять лёк бык-т.
Ягор Ягорыч касил. Я пынясла яму абедыть. А он:- ды рази я стану, рази я галодный! Ну и я пашла назат. Иду, иду. Прык, прык, прык мидьветь пы листочкым. Толстый такой. Я пытихоньк прашла и два киломитра скрозь бижала бягом. Прибягаю дамой, гварю: - дядь Выривон, мидьвидя видила. Он адергиват: - ишщо никаму ни гывари! Я гыварю, ну как ны карьтинки мидьвижонык. Ну и мне ни паверили. Тут, уж как пуймал сасноский адин мужик мидьвижонка. И азравал он. Карова какая ни придят, сыбираюцца мужики, садяцца на лышадей и вирьхом едут искать. Как на фроньти. Касил я там, где никто ни касил. Лышадей пустили туды – ани убижали. Храп паднили и убегли, а сена харошия. Вот атец миня туды привес. Ани работыют, а я кашу. Стаю – ни слыхать. Как стану касить – шум ужасный. Дажи как зимля зыдражит. Я туды- суды – глять, ни где ни вижу. Как стану касить – такой шум ужасный, хворыст что ль? Тут я дыкасила – там три логвищы. И я убижала. Тут Рыжаство Быгародице пыдашла. Мы картошку рыть пашли с Нюркуй – сасетка была. А сена атец увёс. Никто ни пыпадался яму. Вот мы с нею. Граза какая, граза какая. Хряпнет и хряпнет сё. И вот мне кажицца кады уш яво пуймали, кык думыцца, я эткыва видала. Кады убивать яво стали, он кусты сыбирёт как чэлавек и зыгародит сам сибя. Как зырычал – у нас в квартери был слышна. А народу было! Ни аднаво ни аставалысь, сматрели мидьвидя. И нам мяса дасталысь. Мяса харошия и вкусныя. Тады он многа зарезал каров.
Вот как я пры сваю жизнь нычинаю гыварить, внутре дражит всё, вроди азябла. Так вот згарели. Уйду бывала за хлебам вроди ни пириживаю, а дражу. Гварят чты серце весть какая. Када вайна началася я эту ночь тык я низнаю пряма. Куды б я убижала бы, нож в глотку запихала, такая таска, такая таска. Ну ладна мне-та, а Мити и был читвертоыму году. И вот он: мам, ты сьпишь?
- Нет.
- Ой, мам, как чтой-т ни ладна?
- Чтой т – я гварю – те, и над эдак яму сказать:
- Наш папанька прыгнет в ряку….
Вот и яму всё привиделысь. А картошку ищы я ни пысадила. Лисничыва хазяйка встретилысь Лен Ульянывна, я: какая мне таска, эт низнай куды децца. Ды что ж эт тибе? Картошку можит ни пысадила? Пасодим, нони абязатильна пасодим. Ой, нет, ни картошка. Ночкой вставала думыл капусту бык съест. Бык хадил там мирской. И ни капуста. Вся капуста цала, а таска нивынасимыя. А ани т уже знали. У них наушники были. Ани знают, чты вайна. И вот анна: пайдем па ягыды сходим са мной. Можит таска прайдет твая. И вот ходим. А ей хочыца скаазть и баицца. И гварит: Поль, а что ежили вайна начнецца, ты видиржишь? Я гварю, куды ж денисси, как мне щас тошна т, и никуды ни денисси, так и эта.
- Давай сядем, адахнем.
Ягыды сильныя, а мы сидим.
- Знашь, и хуть так, хуть эдык, се равно нада гварить тибе. Где твой муж (маминого мужа Варивона Павловича Паршина осудили за три месяца до начала войны 1941 года, за то, что он шил сапоги на продажу, и ему присудили принудительные работы на три месяца и тут же отправили на границу с Польшей, рыть окопы) там нычалась вайна, прям аттудыва, с этуй границы.
Ну, так ы ахнула! Всё прикратилысь и тарговля и всё. Ны Купырзани мы жили, за Юзгой. Патом пириехали сюды. И вот вайна. Горивылися. Работыла там, а жили здесь. Митя у миня тута. Осинь. Пять километрых пишком хадили. Рас иду, тямно-тямно. Иду пы дароги, и жучки-та свитлячки-та. Батюшки! Курили-ти? Пыпироска та валяцца. Пыпироски и пыпироски. Вышла ны прасек. Да сех пор помню. Тимно. Тимно. Налитела на валкох. Зубами скалют, тяфкыют. Я думыла сабаки. Как начли тяфкать. Куль пчельника. Я хатела пыбижать. У миня ноги патсеклись. Ды апять назат. Пришла дамою. Как платно белыя. А пот халодный, халодный, как пирит смерьтью. Ой, и забаялыся. Аш ноги патсеклися и ни разу ни аглинулыся, бигут за мною иль нет. Ну рызарвали ба. Митя асталси п сирата.
Ищо случай был. Маша манинькыя была. Пы грибы хадили мы. Сильным, сильным были. А ветир ,прям рвет осинкой. Лиса бижит пы дароги, а я взяла за дерива спрятылысь. Пы картинки знаю, чты лиса. А анна нюхыт, нюхыт и идет ка мне. Я как зыарю. А ана как тяфкнят и, как прыгнят и убижала. Крёсна: - Ты што Пилагея? А патом ани кричат, кричат, а я на грыбы напала, рву. У нас ежиль как сядишь, врас нарвеш два вядра. И вот ани манинькии чирныши грыбы. Ох, и врас миня чтой-т низнай: ой, как дыляко крычат миня и бросила рвать, ушла с этыва места. Толька голыву пыдняла и на эт места бирёза упала, ветрым уранила. Ох и плакыла я. О, эт у миня Маша была манинькыя. Пришла дамой и сё плачу. Кык асиратела б иё. И ныпужалысь. Прям ни пыднилась бы и ни дыхнула ни разу. Толстыя, толстыя бирёска. Вот ни быть сё таму наверна. Апять асталысь. Всё ни пиригваришь.
Всю жизьнь ни визёт мне, как рыдилась. Как сё равно бегат за мной бяда. Саседы маи ани на кино всё хадили. Вот сижу и гыварю, как эта ни ходют, ни жилеют дениг, два рубля. Ани услыхали. А жили мы в общижытии в симейном на Базе. Саседка пришла: - пайдем и пайдем. А на мне таска была, прост я ни знай, ни ныхажу месту. Прям вот пашла. Пришли за мною: пайдем, пайдем ны кино. А у миня Поля ушла ны кино. Я падумыла, а дед (мой отец Федор Егорович) гварит: - ступай, а то ка бы Полю т ни замяли, народу многа будят. Ох, как мне ни хателась итить. Тольк я вашла в клуп, казали журнал. Журнал ни пыказали и кричат уш: - пажар! Как выбигли ис клуба, заткнули дьверь народам, ни туда, ни суда ни прыбягут. Акно рыскалоли, в акно стали выбягать. Ну а я сразу ни падумыла, што мы гарим. Иду патихонька. А уш всё, и в акне полымь машат. Я стала кричать: - У миня симья згарела! Никаво ни вижу: ни мужа, ни дитей. Всё хачу сибя убить, зимля мерзлыя была, пятыва дикабря эт была. Мальчишки пыдбигают, пыдымают миня: - Тёть Поль, симья у тибя жива, симья жива! Я фстала, никаво апять нет, думыю миня абманывают. Прям сё упаду на землю грудью на мёрзлыю, кричу: - У миня симья згарела. Патом уж миня пывили. Нычавать никто ни приглашают. Было тошна. Патом какай-та мардовычка была тама, пригласила нас нычавать, а пыстилить у них нечава. Ну вот, мы лигли, а у миня был платок, и им адявались, хыладно было ны палу спать. Правда, анна взяла чакушку вина, мужу маму, он выпял, но он сё равно дражал месяц, наверна. Бил яго нидуг. Фершал падличыл яво. А хорошива скрось не было. Двацать лет он бальной был. Можить с этыва, можить ни с этыва, да и с фронту пришёл бальной, никудышнай. И вот дет (мой отец) спал с ними. Петя (я) спал с ним, а дифчонка (моя сестра Татьяна), спала в головах. Комныта тесная была. Она за падушкуй была. Он вынис (когда загорелось) Петю, яму пятый годик шол, а Тани – фтарой. И вынис и гварит: - Петя, стой тут, а то мы гарим, я пайду за валинками. А он гварит: - Пап, а Тань згарела? Он врас памить пытирял, ни можит иё найтить. Ана долга, долга гварила, что миня папа тянул за ношки долга, долга, а галофка стукыла по пылу. А полымя уш вафсю была. Кричали: - Тетка Пилагея, там куль клыдавой ваши падушки и пирина! А пашли туды – там ничаво уш нет. Сё украли. Так и ни нашлась. Ничаво нет. Утрым фстали, дажи руки вытрать было нечым. Никаких пыджигатилей ни нашли. Спирва гварили, шты ф третьим акне был свет, а патом уш гварили: вы втарым. Каво будишь искать. Сасетка у нас хадила, ну упакойникам сё читала, а маргушку зажгёт на печки, вот пузырёк и гарел у ниё. Фсё можить, ана пывалила этыт пузырёк, ды згарели? Ани тожи ничаво ни вытщыли. А саседы – углавая комныта, - ани фсё вытщыли. А как? Я низнаю. Атколи пыивилси агонь? Када ухадила я ф клуб, в лампи кирасин дашёл, а свет токам гарел – выключыли, и ухадила иво не было. Пычаму был пажар – да сих пор никто ни знаит. Ежили толька: Митька (мой сводный старший брат) рызвялси с жаною, а иво тесьть гварил в народи: вот у нас многа мяса нарезына, что Федыр Ягорыч паест типерь мяса. А он сказал, что ни придеца яму яво исьть. Ну так и пылучилыси, ни пришлось нам их исьть. Адин был девить мудох, адин девить с пылавиную. А патом уж жить было негди. Пызвала нас яво(моего отца) дваюрныя систра(Прасковья Михайловна). Комныта у них савсем малинькыя, их троя было с рибятенкым, где спать – нигди. Рибитишиык кой-как устроили, а самим негди. Я сидьма спала, ни ны палу места не была, нигде. Мальчишка зыбалел у них. Такое руганье поднили. А у саседых слышна была. На работу паехал муш сасед и рыссказал (моему отцу), чты плаха живет жана твая, как толька и терпит? Муш приехал за нами, увёс. Привизли дамой, у нас там печки не было, а холад, киричох, правд, нам дали, кантора, слажить печку. А тут кык нагрех Митьку в Армию брать. За што брацца низнай и бидната-та: ни дениг, ни хлеба, аткупить нечива. Правд, придешь в мыгазин, кто траяк, кто рубль даёт. Ну таки эти рубли были, прост душна ат них было, ат пыдаяния. Я настаивала, давай ни паедим. Там кынюховка была, давай будим кынюшить, краулить, кармить лышадей. Яму абидна пказалыся: дамой и всё. Дамой приехыли: ни калхос, ни чаво. В калхос я стала вхадить, миня ни принимают. Как он (мой отец) придет, дискать, то и тибя примям, а одну – нет. Так што пирижили ужас многа. Жизнь ни у фсех адинаквыя. А как у миня, ни встричалысь бы никаму. Всю жизьнь ни вязло. В лесхозе работал (мой отец). Лисничый приехал. Стал звать ны Быстрищу, дёгыть гнать яму. Там зарбытки бальшии. Там будит лекша. И так ищо глава ни сварила. Он (мой отец - Федор Егорович) гнал дёгыть, смалу нужна было заливать, вады таскать многа, я с ним работыла. Ну он (лесничий), гварит, чаво вам писать на дваих? Ды, ну пиши, на аднаво, сё равно в адну симью. А пра пеньсию ни слыхать было. Ну и ныписали на аднаво, а я асталысь ни при чом. Луга дали нам. Скатины кольк хош диржи, но силы-ты ни было у нас диржать. Дали луга, и там реки, реки, азёра, нипрыхадимыи миста. Ряка глубокыя, мост дыляко. Тут ижжали на лотки. Паехыли: падруга к мужу и я, визём абет, правд ис хлеба было там очень плоха. И сами пикли, выпякали. Мальчишка нибальшой нас пирвазил. Прозвища была у няво Мыладец. Спасиб, я ни взяла Петю (меня), малинькый был. Ох, как плакыл, кричал: - Миня вазьми! Тольк атъехыли ат берига, лотка хлибанула, и мы тоням. Липёшки паплыли, лошки паплыли, кафейник с мылаком паплыл. И мы барахтымся. За куст уцыпилысь я. Зять (Петр Яковлевич Хомягин) са мной ехал. Плох я плавыла, но сё-тки барахтылыся. А пацан етыт, ево Петька бирёк. Как он будят на дно, он яво вверх тылканёт. Он яво спасал. Видит я барахтыюся. Платок у миня паплыл. Фёдыр Ягорыч сидит у миня там на бирягу. Ну, гварит, пытанули наши: вон лошка наша плывёт, кафейник. А мы тут атряхнулися мокринькия и пашли чиризь мост. А вот пычаму б нам, как таво ни абайтить. А пришлось сё равно. Так всю жись, куда ни пайти, кругом адны беды. Так прост жили. Свиней ни заганяли, астаюцца ани куль крыльца, спать пыд крыльцом. У каво овцы придут ис стада, ляжут фси кучкую пад сасной. Сена лишния у нас кынфискавали. Агароды были за речкую. Там и грыбы, и рыба, и скатина. Мы были посли пожару. Я адна зыматалыся. Вясной лес гатовили. Была работа: шишки адин мужик сушил, а мы сабирали энти шишки сасновыя.
Адин рас я пажарила мухамор, чтобы мух травить, аставила на стале в тарелки, а сама на работу ушла. Рибятишки спали. Мухамор аставила на стале. Прихажу, а Петя (я) у миня гварит: - я съел пенку, ни бяда? Вижу, мухамора на пылавину нету на тарелки. Спрашиваю: - ничаво ни балит? Он – нет, толька голофка кружицца.
- Пей мылако, пей мылако!
Он глазёнки вытаращил:- што такоя, то мам гварила, чты все вмести будям пить, а тут силуй зыставлят пить?! Ну ничаво. Яво тут шершни искусали, у няво за эта ищо глава балела. ( Хорошо помню, этот случай с мухомором. Мама его тогда так прожарила на сметане, чтобы он был наиболее привлекателен для мух, что я съел и не отравился)].
К автору обратился один из читателей с просьбой о переводе выше приведенного текста на всем понятный язык (без транскрипции). Считаю, что просьба вполне уместна и нахожу нужным её исполнение.
«Я родилась (мама родилась в Вознесеновке, Кадомского района), отца поминали – три недели, как он умер. Ждали мальчика, а я девочка родилась. На кой (зачем) я нужна – третья девка. Мама вдовая. Теперь, мама вздумала замуж выходить. Там четыре девки – пятый парень. В двенадцатом я родилась (мама Плонина, в девичестве Гринева, Пелагея Петровна родилась по новому стилю 30 апреля 1912 года в Кадомской волости, Рязанской губернии). Зачем я нужна? Меня помирать было укладывали, а умерла то шести летняя девчонка – Машкой звали. Мама вышла замуж – бабушка, дедушка там, четыре девки, да нас двоих (Пелагея Петровна и её старшая сестра Акулина Петровна) привела. Это ведь шестеро. Бабушка-то ладно, не обижала, а дедушка так обижал, ходу не давал мне. Так щипал и щипал меня, как все равно заяц (траву щиплет). Тут немножко стала подрастать, ещё больше ненавидеть стал. Работа тяжелая. Хлебушка не давали, как попало есть. Чтоб вот после обеда, да где-нибудь найти поесть. Тогда не только что, за стол сядешь – кроме дедушки не трогай, ни отрежь, сама, смотри. Сам распоряжался. Полинка плакала один раз, хлебушка просила, а он мясо крошил, а я взяла нож, другой лежал, да отрезала ей. Пироги, бывало, пекли ведь. Он как этот нож-то выхватит, мне все пальцы обрезал, прямо во щи, щи жирные были, прямо во щи кровь потекла. Егор Васильевич, как схватит его за грудки. Не родной (мамин) брат.
– Ты бросишь издеваться?
- Караул, меня душат!
Много случаев больных было. Акулина Петровна – семья –то была большая, сядут, бывало обедать или там, ужинать, детей рассадят, а сами стоят вокруг. Она с понятием уж была. А их много, двоюродных братьев было. Не пересчитать. А я то поглупее была ( в смысле поменьше). Меня совсем дедушка не называл никак, либо косоглазая, либо побирушка, либо сопливка. Никогда, чтобы там назвал так как-нибудь бы. Уж большая стала. Он стал ещё больше. Мама только одна родная была. Все чужие. Один раз уж мама налила мне в постный день маленькую кружечку, была синяя такая, как сейчас на неё гляжу, молока. Он нас выгнал. Мама всё вопила. Отец (не родной) смирный был. Он не обижал её (мамину маму – Марфу Сергеевну). Ну что с отцом сделаешь, он отец ему.
Вот один раз, Егор Васильевич, послал меня на потолок: махорку-то не покупали, курили самосад, табак-то. А лестница была коротенькая такая, я полезла на потолок. Ну и говорю: - Там не ходите около двери, я лезу на потолок. А он – раз ему так сказали, ему и Бог дал. Он и давай дверь-то отворять. Я: - Дедушка, дедка, я падаю, падаю! А он ещё шире отворять. И до тех пор отворял, как я грохнулась! Вот, опять, Егор Васильевич уцепил его. То и дело дрались Егор Васильевич и дедушка.
Потом, помню, один раз пошли за горохом все девчонки, ну и я пошла. И, как всё равно (подглядывал), он тут как тут. У него клюшка была. И, наверно, бежал за мной, километров около двенадцати, бежал. Я через лес на пчельник, туда по лесу, и он всё бежал за мной, трюхал. Уж там забралась в кусты и всё плакала. Лет восемь мне было, или около девяти. Таких случаев много было. Он вообще озорнущий был. Если кто за водой с мочальной веревкой на колодец, на наш, он все ведро изомнёт, пляшет на нём, и ведро закинет.
Работы было много. Работала я тяжело. Работников не было. Издевались крепко надо мной. Как назло, росла быстро. Тринадцать лет – уже сваты сватать стали. Полгода шестнадцатого отдали уже замуж. Спасибо, мужик хороший попался. А то бы замуравила (?) бы (замуровать – заделать наглухо в каменную кладку).
Дедушка Борис никак не звал меня правильно. Вот бывало плясать выйдешь, а он передразнивает, сзади народу будет шмыгать (ходить, волоча ноги). Господи, какую жизнь пережила! Помянуть нечего. Тут полтора годика прожили мы, отделили нас. Мне то уже, я не знаю, семнадцатый пошел, или нет? А он то (первый муж мамы Варивон (Илларион) Павлович Паршин) молоденький. Он с десятого года(1910), я с двенадцатого. Купили себе домик-то на слом. Стали его ломать, у него три стены, на сени не вышло. Он (Варивон) и лопатки тешет, и лотки делает, на базар в Сасово возили-то всё. Копейки, где достать? Негде было. Ещё единолично (вне колхоза, самостоятельно) пожили. Как отделили нас, в колхоз вошли. Лошадь сдали, всю сбрую. Потом детишки стали умирать. Опять жизни не было. Тут война. Бесконечные беды.
Полинку (мамина племянница Полина Андреевна Якунина, Филина в замужестве) в войну спасла. Масленицу проводили. В чистый понедельник пошла на донцах (доска такая, на которой отверстие, куда ставили гребень) кататься и улетела в родник, в колодец-то. Елизавета в окно кричит: - Ой, Полька! Ой, Полька! Я выбегла вперед сначала, упала. Кума Варька (мама Полины – Варвара Кондратьевна Якунина, Шлыкова в девичестве) побежала, через меня перепрыгнула, там тропинка (в снегу) была узенькая, и к колодцу. Подбегает, Польки-то нету. Я подбегаю, думаю, да уж и это не жизнь. Митя (мамин сын Дмитрий умер четырехлетним во время войны от скарлатины) у меня помер, муж (Варивон) пропал (без вести), Маша (мамина дочь умерла трехлетней) ещё раньше, в тридцать шестом году умерла. Ну и я туда (в колодец). Моя мама (Марфа Сергеевна Якунина, по второму мужу) подбегает, меня нету. Две Польки – сидим в колодце. Не видать никого. Лёд. И убежали (Варвара и Марфа). Видишь как? Ведь разве бы от колодца убегать, что ль надо бы? А они убежали к свату Кондрату (отцу Варвары). А сверху-то он (колодец) подрубленный был (сверху был деревянный сруб, внизу сруба не было), а там, богаче (просторней) был колодец –то. Широкий такой там-то. Ой, я думала: светпредставление, нигде и стен нету. Потом уж нащупала её. (Этот родник-колодец выкопал и выстроил Варивон Павлович – первый муж мамы. Потом уже за водой на родник стало ходить пол-деревни. Там была хрустально чистая и вкусная вода. Маму спасло то, что во время выкапывания колодца, Варивон наткнулся на большой валун. Камень был настолько большим, что он его не смог вытащить. И валун так и торчал из стенки колодца. И вот, когда мама нашла Полинку в темной воде в глубине колодца, она ногами уперлась в этот валун и только благодаря этому камню она смогла дышать и смогла поднять над своей головой Полинку в отверстие во льду. Если бы не этот валун, то обе Полинки утонули бы. А Полинку мама нашла на самом дне, она сидела скорчившись. Сруб был невысокий, и зимой был на уровне поверхности снега, потому и влетела в него Полинка. Стенки сруба каждую зиму обрастали льдом). Потом уж нащупала её. На голову подняла к себе и в дыру-то (во льду), не лезем, уж ведь узенький, только узкое ведро лезло. Кричу: - Караул! На речке (речка Юзга в десяти шагах от колодца), спасибо, мыли (обычно полоскали бельё в проруби). Они-то двоюродные сёстры мне доводятся. Они подбежали. Вытащили её (Полинке было лет 7 или 8), хотели положить на снег и вытаскивать меня. Говорю: -Не кладите, откачивайте её, меня-то уж не надо. Потом и кума Варька прибежала и мама. Стали её откачивать. Она руками как схлестнула, три раза: то на грудь, то от груди, и как заорёт: - Ой, мама, я где? Всё-таки остался ум (память) у неё. ( Надо добавить, что Полинка, видимо, от страха, когда влетела в колодец, замерла и не нахлебалась нисколечко воды). Ну и понесли, потом меня стали вытаскивать. (Мама, когда находилась в колодце, ещё подавала советы, как лучше откачивать Полинку, ибо все растерялись и не знали, что делать с девочкой). А у меня чешется всё. А ветер был, мороз! (Одежда на маме вся обледенела, пока дошла до дома). И давай меня Прасковья Михайловна тереть дёгтем. Натирала всё дёгтем меня. Не заболела. Не знаю, помогло или не помогло. Вот сейчас ходят всё по мне колики, может за это. Пережитков много.
Потом, видишь, вот сгорели в пятьдесят пятом (году) в декабре месяце. А сейчас вот, жизнь, что-ли, это? Один стон надоел. (Папа мой Федор Егорович болел, хворал, был инвалидом по здоровью с 1963 года: война, тяжелая работа в леспромхозе). Отец не помогает вовсе. Одна. Как хочешь, так и треплешься.
Шла война ещё. Они днём прошли, эти мужики. Дезертиры ли они, кто ли, Бог их знает, кто они. Вот спросили пообедать. Ну, а что обедать было, картошка. Я им налила щи, покормила. Они говорят: Каловинского района. Этого я, говорю, и знать не знаю. Ну и пошли в лес. Дорога-то, пусть если на Сасово – туда. А они не пошли туда, а в лес пошли. Теперь, немножко спустя, смеркнулось (потемнело). Собака прямо, как бросилась туда, к Елизавете (её дом был на краю деревни, у леса, а мамин дом тоже на краю, напротив). Я в окно поглядела – они идут. Прямо легли на снег и ползут. А собака к ним подбежит, брешет, брешет, потом в окно, к нам, прыгнет и скулит. Я посмотрела, стучу туда, к Андрюшке (мамин брат Андрей Васильевич с семьей жил через стенку, дом был пятистенным). Вот так и так, говорю: эти, которые днём приходили, они пошли с сумами-то. А зрение хорошее тогда было. Ну они взяли ружьё изломанное и с собакой, и поймали их. А они обокрали там, в Мордовии, и ещё хотели, наверное (деревня Старое Высокое, в которой мама жила тогда находилась на границе с Мордовией). Не поверили, что собака не пропустит.
Вот легли спать. Враз шум. Ой, волки? А я растерялась. Что на дворе шум. А у нас скотины было много. Андрюшкина корова, бык, наша корова, два телка, Мишки Павлушкина овцы, двор большой был. Вот я растерялась. Напугалась. Окна раскрыла все. Ну, зачем вот я их открыла? И дверь открыла, туда ухват кинула. Председатель у меня жил. Он лежит, как боров (кастрированный самец свиньи), на кровати. Я говорю: - Дядь Вась, волк, убежит уж теперь, зажигай фонарь! А он соскочил и пошёл на колхозный двор, как я про волка сказала. А собаку и выпустил на двор-то. Она как выбегла во двор, как коровы её сгрудили (собрались тесно вокруг собаки), а она ко мне жмётся. А коровы на меня. Я кричу нидурникой (очень громко). А мама, слышат все, никто не выбегает ко мне. Тут мама: - Елизавета! – кричит. Я говорю, у меня овцу зарезал кто-то. Она под крыльцом стоит и кровь брызжет. Тут уж дядя, первого мужа моего, пришел: - Что у тебя, тут? Вот, я говорю…. И три раза так волк забирался на двор.
На быке один раз тётке дрова повезла. А земля – то, где растаяло, где нет, а на тележке. Он (бык) у меня взял и лёг, и лежит. Я его колотила, колотила. Теперь, загоревала – облокотилась на тележку и давай вопить. А мужчина сзади идёт, думал я волка боюсь, он уж видел его (волка). А бык встал и пошёл. Я думаю, давно надо бы завопить. Пошёл, пошёл. Мне надо бы идти и идти (волк в это время шёл по другую сторону тележки, бык его боялся и шёл быстро), а я: - Ой, топор не обронила ли – рванул бык здорово?! Я на другую сторону забегаю, а он как прыгнет, волк-то, прямо, как сейчас на него гляжу. Зубы оскаленные, ножки тоненькие, волк убежал, он опять лёг, бык-то….
Егор Егорович косил. Я понесла ему обедать. А он: - Разве я стану, разве я голодный? Ну и я пошла назад. Иду, иду - прыг, прыг, прыг, медведь (медвежонок) по листочкам – толстый какой. Я потихоньку прошла, два километра сквозь лес бежала бегом. Прибегаю домой, говорю: - Дядь Выривон, медведя видела. Он одёргивает: - Никому не говори! Я говорю, ну, как на картинке медвежонок. Ну и мне не поверили. Тут, уж, как поймал сосновский один мужик медвежонка и озоровал он (медведь). Корова какая не придёт, собираются мужики, садятся на лошадей и верхом едут искать. Как на фронте.
Косила я там, где никто не косил до этого. Лошадей пустили туда, они убежали. Храп подняли и убежали, а сено хорошее. Вот отец меня туда привез. Они работают (делянка, на которой работал отец, была рядом), а я кошу. Вот, не слышно. Как стану косить, шум ужасный. Даже как земля задрожит. Я туда, сюда, гляжу, нигде не вижу. Как стану косить – такой шум. Ужасный. Хворост, что ли? Тут я докосила. Там три луговины. И я убежала. Тут Рождество Богородицы подошло. Мы картошку рыть пошли с Нюркой – соседка была. А сено отец увёз. Никто не попадался ему. Вот мы с нею. Гроза какая, гроза какая: хряпнет и хряпнет всё. И вот мне кажется, когда уж его поймали. Так думается я такого видела, тогда. Когда убивать его стали, он кусты соберёт, как человек и загородит сам себя. Как зарычал – у нас в квартире было слышно. А народу было! Не одного не оставалось дома – все смотрели медведя. И нам мясо досталось. Мясо хорошее и вкусное. Тогда много задавил он коров.
Вот как я про свою жизнь начинаю говорить, внутри дрожит всё, вроде озябла. Так вот сгорели…. Уйду, бывало за хлебом, вроде не переживаю, а дрожу. Говорят, что сердце – весть какая. Когда война началась я эту ночь, так я не знаю прямо. Куда бы я убежала бы, нож в глотку запихала бы. Такая тоска. Такая тоска. Ну, ладно, мне-то, а Митя был четвертый год ему. И вот, он: - Мам, ты спишь?
- Нет!
- Ой, мам, как что-то не ладно?
- Что –то, - я говорю, - тебе не так? И надо же ему так сказать: - Наш папанька прыгнет в реку! Вот и ему привиделось.
А картошку ещё я не посадила. Лесничьева хозяйка встретилась, Елена Ульяновна.
- Какая мне тоска, это я не знаю куда деваться?!
- Да что же это тебе? Картошку может не посадила? Посадим, сегодня обязательно, посадим.
- Ой, нет, ни картошка!
Ночью вставала, думала капусту бык съест. Бык ходил там мирской. И ни капуста. Вся капуста цела, а так тоска, невыносимая. А они-то уже знали. У них наушники (радио) были. Они знают, что война. И вот, она: - Пойдем по ягоды сходим со мной, может тоска пройдет твоя. И вот, ходим. А ей хочется сказать и боится. И говорит: - Поль, а что если война начнется, ты выдержишь? Я говорю: - Куда же денешься? Как мне сейчас тошно-то и никуда не денешься, так и это всё.
- Давай сядем, отдохнем.
Ягоды сильные, а мы сидим.
- Знаешь что, хоть так, хоть этак, всё равно надо говорить тебе: где твой муж, там началась война, прямо оттуда, с этой границы. (Первого мужа мамы, Варивона Павловича, по чьему-то доносу забрали, за то, что он шил сапоги на продажу и осудили на три месяца принудительных работ, перед самой войной и его отправили на границу с Польшей, рыть окопы).
Ну, я так и ахнула! Всё прекратилось и торговля, и всё. На Купырзани (Копрнь-Саньф) мы жили, за Юзгой, потом переехали снова на Старое Высокое. И война! Нагоревались. Работала там (на Копрнь-Саньф), жили здесь (на Высоком). Митя у меня тут. Осень. Пять километров пешком ходила. Раз иду, темно, темно. Иду, по дороге, а жучки-то,светлячки-то! (в темноте светились волчьи глаза). Батюшки! Что тут? Курили что-ли? Папироски что-ли валяются? Папироски и папироски! Вышла на просеку. До сих пор помню. Темно, темно! Налетела на волков. Зубами оскаливают, тявкают, я думала собаки. Как на всякие голоса начали тявкать. Около пчельника. Я хотела побежать. У меня ноги подсеклись. Да опять назад. Пришла домой, как полотно белая. А пот холодный, холодный, как перед смертью. Ой, и забоялась! Аж ноги подсеклись. И ни разу не оглянулась: бегут за мной или нет. Ну, долго они щелкали зубами. Разорвали бы. Митя остался бы сиротой.
Ещё случай был. Маша маленькая была. По грибы ходили мы. Сильные, сильные были. А ветер, прямо рвёт осиной. Вот два раза испугана была. Лиса бежит по дороге, а я взяла и за дерево спряталась. По картинке знаю, что лиса. А она нюхает, нюхает и идет на меня. Я как закричу. А она, как тявкнет, и как прыгнет, и убежала. Крёстная: - Ты что, Пелагея? А потом, они кричат, кричат, а я на грибы напала, рву. У нас если, как нападешь, враз нарвёшь два ведра. И вот, они маленькие, хорошенькие черныши, грибы такие. Ох, и враз, меня, что-то не знаю: - Ой, как далеко кричат меня! И бросила рвать, ушла с этого места. Только голову подняла, на это место берёза упала! Ветром уронило. Ох, и плакала я. У меня Маша была маленькая. Пришла домой и всё плачу. Как осиротела бы её! И напугалась. Прямо, не поднялась бы, и не дыхнула бы ни разу! Толстая, толстая берёзка. Вот не быть всё тому, наверно. Опять жива осталась. Всё не переговоришь.
Всю жизнь не везет мне, как родилась. Как всё равно бегает за мной беда. Соседи мои, они на кино всё ходили. (В это время мы жили на, так называемой, Базе, на территории Мордовии, это в лесу, между Соловьяновкой и Анаевским лесоучастком, но его тогда называли Митинский). Вот сижу и говорю: - Как это они ходят не жалеют денег, два рубля? Они услыхали, а жили мы в общежитии, в семейном бараке. Соседка пришла: - Пойдем, и пойдем! На мне тоска была, просто я не знаю, не нахожу места! Пришли. А у меня Поля (моя старшая сестра, которой было уже восемь лет), ушла на кино. Я подумала, а дед (мой отец), говорит: - Ступай, а то как бы Полю не замяли, народу много будет. Ох, как мне не хотелось идти. Только я вошла в клуб, казали журнал. Журнал не показали полностью, кричат уж: - Пожар! Как выбегали из клуба, заткнули дверь народом, ни туда, ни сюда не пробегут. Окно раскололи, в окно стали выбегать. Ну а я сразу не подумала, что мы горим. Иду потихоньку. А уже всё, и в окна пламя машет. Я стала кричать: - У меня семья сгорела! Никого не вижу: ни мужа, ни детей. Всё хочу себя убить, бросаюсь на землю грудью, а земля мёрзлая была, пятого декабря это было. Мальчишки подбегают, поднимают меня: - Тёть Поль, семья у тебя жива, семья жива! Я встала, никого опять нет, я думала, меня обманывают. Прямо всё упаду на землю, на мёрзлую, кричу: - У меня семья сгорела! Потом уж меня повели, туда, где муж был с детьми. Ночевать ни кто не приглашает. Было тошно. Потом какая-то мордовочка была там, пригласила нас ночевать. А постелить у неё нечего. Ну вот мы легли, а у меня был платок, я им одевалась, холодно было на полу спать. Правда, она взяла чекушку (четвертинку) вина, мужу моему, он выпил, но всё равно дрожал месяц, наверно. Бил его недуг. Ложку ко рту не мог поднести. Фельдшер (Федор Андреевич Апушкин) подлечил его. А хорошего сквозь (сроду) не было. И двадцать лет он (отец) больной был. Может с этого, может ни с этого. Да и с фронта пришел больной, никудышный. И, вот, тогда дети (я и моя младшая сестра Татьяна) с ним спали. Петя спал с ним, а девчонка спала в головах. Комната тесная была. Она (Таня) за подушкой была. Он вынес Петю, ему пятый годик шёл, а Тани – третий. И вынес, и говорит: - Петя, стой тут, а то мы горим, я пойду за валенками. А он говорит: - Пап, а Таня сгорела? Он (отец) вроде память потерял, не может её найти в горящей комнате. Она (Таня) долго, долго говорила, что меня папа тянул за ножки долго, долго, а головка стукала по полу. А пламя уж во всю было. Кричали: - Тётка Пелагея, там около склада, ваши подушки и перина. А пошли туда – там ничего уж нет. Всё украли. Так и не нашлось. Ничего нет. Утром встали, даже руки вытереть было нечем. Никаких поджигателей не нашли. Сначала говорили, что в третьем окне был свет, а потом уж говорили во втором. Кого будешь искать? Соседка у нас ходила по упокойникам, всё читала, а маргушку (лампадку) зажжёт на печки, вот пузырёк и горел у неё. Всё, может она повалила этот пузырёк, да загорелось. Они тоже ничего не вытащили. А соседи, угловая комната, они всё вытащили. А как? Я не знаю. Откуда появился огонь? Когда уходила я в клуб, в лампе керосин дошёл (закончился), а свет током горел (от электричества), выключили, и уходила, его не было. Почему был пожар – до сих пор никто не знает. Если только: Митька, развелся с женою, а его тесть говорил в народе; вот у нас много мяса нарезано, что Федор Егорович поест теперь мяса. А он (тесть) сказал, что не придется ему его есть. Ну так и получилось, не пришлось нам его съесть. ( Всё сгорело). Один (поросенок) был девять пудов, один девять с половиной. А потом уж жить было негде. Позвали нас его (отца) двоюродная сестра (Прасковья Михайловна, а жила она с сестрой Анной и у Анны был Сергей – сынишка маленький Тани ровесник). Комната у них совсем маленькая, их трое было с ребенком. Где спать? Негде! Ребятишек кое-как устроили, а самим негде. Я сидя спала. Ни на полу места не было, нигде. Мальчишка заболел у них (Сергей), такую ругань подняли. А у соседей слышно было. На работу (в лесу работали) поехал муж соседки и рассказал (моему отцу), что плохо живет жена твоя, как только и терпит! Муж (отец) приехал за нами, увёз. Привезли домой (на Старый Высокий), у нас там печки не было, а холод. Кирпич, правда, нам дали, контора (леспромхоз, где работал отец), сложить печку. А тут, как на грех, Митьку в Армию брать. За что браться, не знаю. И беднота-то: ни денег, ни хлеба, откупить нечего. Правда, придешь в магазин, кто трояк, кто рубль даёт. Ну, такие эти рубли были, просто душно от них было, эти подаяния. Я настаивала, давай не поедем. Там, (Анаевский лесоучасток, «Митинский») конюшня была, давай будем работать, караулить, кормить лошадей. Ему (отцу) обидно показалось: домой и всё! Домой приехали: ни колхоз, ни чего. В колхоз я стала входить, меня не принимают. Как он (отец) придёт, дескать, то и тебя примем, а одну – нет. Так что пережили, ужас много. Жизнь не у всех одинаковая. А как у меня не встречалась бы никому.
Всю жизнь не везло. Лесничий приехал. В Лесхозе работали. Стал звать на Быстрищи (в Мордовии), дёготь гнать ему. Там заработки больше. Там будет легче. И так ещё голова ни сварила (не сообразила). Переехали. Он (отец) гнал дёготь, смолу нужно было заливать. Воды носить много, я с ним работала. Ну он (лесничий) говорит, что вам на двоих записывать работу? - Да, ну пиши на одного, всё равно в одну семью. А про пенсию не слыхать было. Ну и написали на одного, а я осталась не при чём. Луга дали нам, скотины сколько хочешь, держи, но силы-то не было у нас держать. Дали луга, а там (вокруг Быстрищ) реки, реки, озера, непроходимые места. Река (Вад), глубокая, мост далеко. Тут переезжали на лодке. Поехали. Подруга к мужу, я взяла обед, правда из хлеба было там очень плохо. И сами пекли, выпекали. Мальчишка небольшой (помню прозвище у него было Молодец), нас перевозил. Спасибо, я не взяла Петю, маленький был. Ох, как плакал, кричал: - Меня возьми! Только отъехали, лодка хлебанула (зачерпнула) воды и мы тонем. Лепёшки поплыли, ложки поплыли, кофейник с молоком поплыл. И мы барахтаемся. За куст уцепилась я. Зять (Петр Яковлевич Хомягин, он жил на Соловьяновке, и приезжал помочь косить сено на Быстрищи) со мной ехал. Плохо я плавала, но всё-таки барахталась. А пацан этот (не умел плавать), его Петька берёг. Как он будет на дно уходить, он его вверх, толкнёт. Он его спасал. Видит я барахтаюсь. Платок у меня поплыл. Федор Егорович сидит у меня там, на берегу. Ну, говорит, потонули наши: вон ложка наша плывет, кофейник. А мы тут отряхнулись, мокренькие и пошли через мост. А вот, почему бы нам, как того, (сразу) не обойти. Пришлось всё равно. Так всю жизнь, куда ни пойти, кругом одни беды. Так просто жили. Свиней не загоняли, остаются они около крыльца, спят под крыльцом. У кого овцы придут из стада, лягут в кучку под сосной (это так жили на Быстрищах). Сено лишнее у нас конфисковали. Огороды были за речкой. Там и грибы, и рыба, и скотина. Мы были после пожара. Я одна замоталась. Была еще работа: шишки собирать. Один мужик сушил, а мы собирали.
Один раз я пожарила мухомор, чтобы мух травить. Ребятишки спали, ушла на работу, гриб оставила на столе. Прихожу, а Петя у меня говорит: - Я съел пенку, не беда? Я так и ахнула. - Ведь ты мухомор съел! Спрашиваю: - Ничего не болит? Он: - Нет, только головка кружится.
- Пей молоко, пей молоко!
Он глазёнки вытаращил, что такое, то мама говорила, что вместе будем пить, а тут силой заставляет пить. Ну, ничего. Его тут шершни искусали. У него поэтому ещё голова болела…».
Комментариев нет:
Отправить комментарий